ПРОБЛЕМА ХАРАКТЕРА В ИСТОРИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ НАЧАЛА XVII в.

Так же, как и автор второй редакции Хронографа, Иван Тимофеев не рассматривает злое и доброе начала в характере человека как нечто извечное и неизменное. Впервые в русской литературе писатели начала XVII в. стремятся выяснить причины появления и роста в характере исторического лица тех или иных качеств, рассматривают влияние одного человека на другого. Автор второй редакции Хронографа отмечает доброе влияние Анастасии Романовой на Грозного, с исчезновением этого влияния, после смерти Анастасии, меняется характер Грозного. Иван Тимофеев как один из факторов добродетели в характере Бориса отмечает доброе влияние на него со стороны царя Федора Иоанновича: "На вем вещи силу сказати, откуду се ему доброе прибысть: от естества ли, ли от произволения, ли за славу мирскую... Мню бо, не мал прилог и от самодержавного вправду Феодора многу благу ему навыкнути, от младых бо ногот придержася пят его часто"³².

Впервые, следовательно, в русской литературе применительно к историческим деятелям был поднят вопрос о факторах, вызывающих появление тех или иных черт в человеческом характере. Вневременная и абсолютная сущность человеческого характера, какой она представлялась в средневековье, поколеблена. Автора уже не смущает изменчивость характеров, как не смущают и контрасты в них. Иван Тимофеев различает в исторических деятелях следующие слагаемые их характера наряду с "естеством": "произволение", т. е. свободный выбор человека, "за славу мирскую", т. е. тщеславие — оглядку на людское мнение, и, наконец, непосредственное влияние других людей — в данном случае царя Федора.

Перемена этих слагаемых вызывает изменения в человеческом характере. Так же, как у автора второй редакции Хронографа Грозный, у Ивана Тимофеева Борис Годунов меняет свой характер под влиянием изменения внешней обстановки. Эта перемена картинно изображена Иваном Тимофеевым: "Сице и Борис, егда в равночестных честен бе и по цари вся добре управляя люди, тогда по всему благ являлся, во ответех убо обреташеся сладок, кроток, тих, податлив же, и любим бываше всем за обиды и неправды всякия от земля изятелство, яко едину ему такову по цари праведну тогда мняху вси во всецарствии обрестися. Сего, таковаго правосудства ради, и к церковию помазанию вси людие земля о нем усладившеся предкиушася: в получении жь толика преестествена высотою сана и несвойствена ему такова по всему чина, егда паче естества си совершено одеся преславнаго царствия превсесветлаго благолепия порфирою, тогда мирови о мнящихся ими благих солган бысть надеждею, еже о нем чаянием упования лучшаго, к нему купно и душевне верою. По получении же того величеством абия претворся и нестерпим всяко, всем жесток и тяжек обрется; о людех варив благотворениом малем и прельсти державу свою"³³.

Сложная и контрастная характеристика Бориса обошла всех писателей, писавших о "Смуте" после 1617 г. Она сказалась не только во "Временнике" Ивана Тимофеева, но и в "Словесах дней и царей и святителей московских" Ивана Хворостинина. У него мы видим то же совмещение в образе Бориса противоречивых качеств: "Аще бо и лукав сый нравом и властолюбив, но зело и боголюбив; церкви многи возгради и красоту градскую велелепием исполни; лихоимцы укроти, самолюбных погубив, областей странным страшен показася, и в мудрость житиа мира сего, яко добрый гигант, облечеся и приим славу и честь от царей". А затем без всякого перехода: "И озлоби люди своя, и востави сына на отца и отца на сына, и сотвори вражду в домех их, и ненавидение и лесть в рабех сотвори, и возведе работных на свободныя, и уничижи господа на началствующих, и соблазни мир и введе ненависть, и востави рабов на господей своих, и власти сильных отъят, и погуби благородных много, иже нелепо есть днесь простерти слово, да не постигнет нас время, повести деюще"³⁴ .

Контрастная характеристика Бориса предложена читателям и в "Повести " И. М. Катырева-Ростовского: "Бысть же той Борис образом своим и делы множество людей превозшед; нихто бе ему от царских синклит подобен во благолепие лица его и в разсуждение ума его; милостив и благочестив, паче же во многом разсуждении доволен, и велеречив зело, и в царствующем граде многое дивное о собе творяше во дни власти своея. Но токмо едино неисправление имяше перед богом и всеми людми: во уши его ложное приношаху; радостно тово послушати желаше и оболганых людей без рассуждения напрасно мучителем предаваше. И властолюбив велми бываше, и началников всего Росийского государства и воевод, вкупе же и всех людей московского народу, а подручны себе учини, якоже и самому царю во всем послушну ему быти и повеленное им творити"³⁵.

Остались чужды этой характеристики Бориса лишь "Иное сказание", хотя и испытавшее влияние второй редакции Хронографа, но в своей начальной части более всего зависящее от "Повести, како восхити неправдою на Москве царский престол Борис Годунов"³⁶, и "Сказание" Авраамия Палицына в основной своей редакции, составленное, еще до 1617 г.

Проблема человеческого характера встала, таким образом, перед историческими писателями первой половины XVII в. во всей ее сложности, какая только могла быть доступна в эту эпоху. Постановка этой проблемы повлекла за собой пересмотр многих основ средневековой оценки исторических явлений, средневековых исторических воззрений в целом. Самое зло и добро в применении к человеческому характеру оказались относительными. Эту мысль прямо декларирует автор второй редакции Хронографа, поясняя, что от зла может произойти добро, а от добра зло: "Бывает бо по случаю и пелынная лютость врачевания ради недуг в достохвалных словесех приобношается, тако же и от сеговыя злобы произыде доброта"³⁷ .

Замечательно, что характеры исторических лиц показаны в произведениях о "Смуте" не изолированно. Они раскрываются в связи со слухами о них, в связи с народной молвой. В летописи не встречается передачи разных точек зрения на события, не согласных с авторской, характеристик неавторских. Между тем авторы исторических произведений о "Смуте" постоянно ссылаются на различные слухи, разговоры, толки, отчетливо осознавая значение "общественного мнения".

Автор второй редакции Хронографа ссылается на разговоры о ссылке Нагих в Углич³⁸, об убийстве Борисом царевича Дмитрия³⁹, о поставлении Филарета Никитича⁴⁰ и т. д.

Характеры исторических лиц показаны на фоне народных толков о них. Вот как характеризуется, например, Самозванец:  "... г л а г о л а ш а  ж е  о  н е м  м н о з и,  яко по всему уподобитися ему нравом и делом скверному законопреступнику нечестивому мучителю царю Иулиану"⁴¹. Передается и мнение народа о сыне Бориса — Федоре Борисовиче: "...о нем же мнози от народа тайно в сердцах своих возрыдаша за непорочное его житие"⁴².

Автор второй редакции Хронографа не стесняется приводить мнения, резко расходящиеся с его собственными. Он собирает все "за" и "против", лодвергая их строгому разбору. Так, например, в Хронографе полностью переданы слова Сторонников Тушинского вора о Василии Шуйском, которого автор второй редакции Хронографа в общем идеализирует. Эти "крамольницы" и "мятежницы" так отзывались о Шуйском: "...а ныне его ради кровь проливается многая, потому что он человек  г л у п  и  н е ч е с т и в,  п и я н и ц а  и  б л у д н и к  и  в с я ч е с т в о в а н и е м  н е и с т о в е й,  царствования недостоин"⁴³. В противовес этому мнению приводится и другое: "Сия же слышавше и мнози от народа рекоша к ним сице: "государь наш царь и великий князь Василей Ивановичь сел на Московское государство не сильно, выбрали его быти царем большие боляре и вы, дворяне, и все служилые люди, а пиянства и всякого неистовства мы в нем не ведаем; а коли бы таковому совету быти, ино бы тут были большие боляре да и всяких чинов люди""⁴⁴ .

То же восприятие характера исторического лица через народную молву, слухи, иногда сплетни опять-таки встречается и во "Временнике" Ивана Тимофеева, и в "Словесех дней" Ивана Хворостинина.

У Тимофеева окружена народной молвой смерть Грозного: "Глаголаху же нецыи, яко прежде времени той, яростнаго ради зельства, от своих раб подъя угашение своея жизни, яко же и чадом его по нем они сотвориша тожде. Смерти же его во странах языческих, яко о празднице светле, много сотворися радость, и весело восплескаша руками"⁴⁵.

У Хворостинина в связи с народными толками дана характеристика Гермогена: "...яко же слышахом, етери глаголюще, яко соблазн и смущение патриарх той сотворил есть и возведе люди своя братися на враги, владуща нами..."⁴⁶

Итак, характеры исторических героев не неизменны, они могут изменяться под влиянием других людей или с переменой обстоятельств. В них могут совмещаться и дурные и хорошие качества. Человек по природе своей ни абсолютно добр, ни абсолютно зол. Беспорочных людей нет. Противоречивость, контрастность авторских характеристик исторических лиц служат как бы удостоверением объективности их изображения, так как только таким и может быть человек в представлениях первой половины XVII в. Характер человека преломляется в толках о нем. Историческое лицо оценивается в исторической перспективе, в его "социальной функции".

Это новое представление о человеческом характере сказывается во всех деталях восприятия исторических лиц.

Старые средневековые добродетели уже лишены своего положительного значения. Безусловные добродетели оказываются относительными. Добродетели, заложенные в характере исторических лиц, сыгравших отрицательную роль в русской истории, оказываются только вредными. О Дмитрии Самозванце автор второй редакции Хронографа говорит: "...ко книжному прочитанию борзозрителен, но не на благо"⁴⁷. Внешность человека уже не соответствует, как раньше, его характеру. Иван Тимофеев так, например, описывает внешность своих современников, легкомысленно предавшихся Самозванцу: "Вместо разума токмо седину едину имуще и брадную власом долгость, юже являху людем и красахуся тою, яко мудрии"⁴⁸ . Всё большее и большее значение в характеристике исторических лиц приобретают их поведение, их действия. Это отчетливо видно в тех случаях, когда сравнение, образ, применяемый к человеку, имеет в виду его действия,. но не его внутреннюю сущность, которая, как мы видели, в известной мере признавалась непознаваемой. Автор второй редакции Хронографа вряд ли считает патриарха Гермогена похожим на птицу и, тем не менее, пишет, что его "аки птища в заклете гладом умориша"⁴⁹.

Вследствие этой манеры применять к историческим лицам различные образные сравнения по их  фу н к ц и и,  п о  и х  д е й с т в и ю,  а не по их сущности, авторы прибегают к таким сравнениям людей, которые, казалось бы, совершенно не шли к ним, с точки зрения эстетической системы нового времени: историческое лицо может быть уподоблено реке, буре, молнии, горе, раю, ограде и т. д.; оно может быть сравниваемо с различными дикими зверями, внешне мало похожими на человека. Автор второй редакции Хронографа сравнивает Бориса Годунова с "морем", с "езером"⁵⁰ ; Дмитрия Самозванца он называет "злодыхательной бурей"⁵¹ . Тушинский вор — "злобесный и кроволакательный пес, или человекоядный зверь, иже лукавое око отверзе и злое рыкание испусти"⁵². Федор Иоаннович, говорит автор второй редакции Хронографа, "о г р а д а  бысть многих благ, яже водами божиими напояема, или рай одушевлен, иже храня благодатная садовия"⁵³. Его же он называет  "с в е щ а  страны Руския"⁵⁴.

Все эти несовместимые с нашим эстетическим сознанием сравнения объясняются тем, что человек подвергается характеристике по "функции", по своим "делам". Об этом прямо однажды и заявляет автор второй редакции Хронографа, характеризуя Тушинского вора: "...се другое зло прииде, другий зверь подобен первому явился  н е  о б р а з о м,  н о  д е л ы"⁵⁵.

Внешне этот способ характеристики человека еще очень близок к средневековой системе, к системе Хронографа 1512 г.⁵⁶ — самые образы старые, но функция их в значительной мере новая, поскольку новым оказывается самое видение человеческого характера, восприятие человеческой личности, ее оценка. И то, и другое, и третье оказываются бесконечно более сложными, чем в предшествующий период, и вместе с тем более реальными, более близкими действительности.

* * *

В чем же исторические корни новых воззрений на человеческую личность, нашедших себе место в литературных произведениях начала XVII в.?

Новое отношение к человеческому характеру отразило общее накопление общественного опыта и отход от теологической точки зрения на человека, начавшийся в XVI в. и усиленно развивавшийся в XVII в.

Период крестьянской войны и польско-шведской интервенции способствовал огромному накоплению опыта социальной борьбы во всех классах общества. Именно в это время вытесняется из политической практики, хотя еще и остается в сфере официальных деклараций, теологическая точка зрения на человеческую историю, на государственную власть и на самого человека.

Чтобы представить себе конкретно влияние нового социального опыта на литературу, обратимся к некоторым фактам. Мы видели выше, что обсуждению в литературе подвергались в первую очередь характеры монархов. Это далеко не случайно. Здесь сказалась новая практика поставления на царство "всею землею". Если в XVI в. Грозный в своих посланиях к Курбскому отрицал право подданных судить о действиях своего государя, утверждал богоизбранность монаршей власти, а в посланиях к Стефану Баторию насмешливо отзывался о его поставлении по "многомятежному человеческому хотению", то вскоре после его смерти это положение резко изменилось: в 1598 г. состоялись первые выборы русского государя "всею землею". Теологическая точка зрения "а происхождение царской власти и идея неподсудности монарха человеческому суду впервые возбудили очень серьезные сомнения.

Утвержденная грамота Бориса Годунова 1598 г., хотя внешне и опирается еще на идею божественного происхождения царской власти, но практически объясняет необходимость власти государя чисто "земскими" причинами. Государь необходим для благосостояния своих подданных и об этом выразительным жестом заявил сам Годунов во время своего венчания на царство: он взял за ворот свою рубашку и потряс ею, обещая и эту последнюю в случае нужды разделить со всеми для блага своих подданных.

Предвыборная горячка, несомненно, разжигала споры о достоинствах того или иного претендента на престол. Характер будущего монарха подвергался обсуждению в боярской думе, на соборе, среди ратников, в толпе народа у стен Новодевичьего монастыря, где народ, подгоняемый приставами, "молил" Годунова на царство.

Уже упомянутая нами Грамота, утвержденная 1598 г., одним из доводов в пользу избрания Годунова на царство выдвигала личные черты его характера: его государственную мудрость, его добродетели и его заботу о "воинском чине".

Черты нового отношения к власти царя мы можем найти и в кресто-целовальной записи Василия Шуйского, и в грамотах патриарха Гермогена, и в июньском приговоре 1611 г., и в Грамоте, утвержденной 1613 г., и т. д.

Крестьянская война постепенно вытравливала из народного сознания старое отношение к монарху как к наследственному, богоизбранному и человеческому суду не подсудному главе государства. Человеческий суд совершился и над Годуновым, и над Василием Шуйским, и над многими самозванцами. Этот суд был сперва судом народного мнения, а затем и судом действия. Характеры монархов обсуждались людьми "юнними", "малыми", "простыми" не в меньшей, может быть, степени, чем в среде боярства и дворянства.

Вслед за монархами обсуждение личных достоинств коснулось и всех руководителей ратного и "земского" дела. Июньский приговор 1611 г. отчетливо отразил мысль о том, что начальниками должны быть люди способные, а не только бояре и княжата. История выдвинула тому конкретный образец — "говядаря" Кузьму Минина.

Черты человеческого характера стали, следовательно, предметами всеобщего обсуждения. Вопрос о них в отдельных случаях приобретал государственное значение. Вот почему и в литературе так часто начало упоминаться народное мнение.

Меньше всего в этом новом критерии для избрания "всенародным единством" монарха или военного 'руководителя было заинтересовано боярство. Поэтому-то характеру русских правителей относительно мало уделяют места боярские писатели начала XVII в.: Авраамий Палицын, Катырев-Ростовский и некоторые другие. К ним, напротив, весьма внимательны писатели — обличители бояр: дьяк Тимофеев, автор второй редакции Хронографа и некоторые другие.

* * *

Итак, дело не в том, что сильные и сложные характеры в русской истории начинают якобы появляться только с XVI в., как думал Карамзин, а в том, что сложность человеческого характера становится предметом особого внимания писателей — современников начала XVII в. Сильные и сложные характеры были в русской истории всегда, но лишь с начала XVII в. перед историческими писателями встала особая задача их замечать и описывать. Эта задача была выдвинута перед литературой самой политической жизнью и вместе с тем она ответила внутренним потребностям развития самой литературы. Еще многое в литературе XVII в. в приемах составления характеристик исторических лиц восходит к житийной литературе, к Хронографу, но многое уже видится по-иному. Еще форма остается старой, но уже глаз воспринимает острее и наблюдательнее прежнего. Но самое замечательное в литературе начала XVII в. — это сознательность введения новых принципов характеристик исторических лиц. Авторы XVII в. не только по-новому  о п и с ы в а ю т  характер исторических лиц, но высказывают  п р и н ц и п и а л ь н ы е  с у ж д е н и я  о том, каким он им представляется.

Недалеко то время, когда и самые приемы изображения человеческого характера изменятся, улягутся в новую литературную систему.

Итак, изменение в отношении авторов XVI—XVII вв. К человеческому характеру может быть изображено в такой последовательности: первоначально растет интерес к психологии исторических личностей, и рост этот отмечен чисто количественным увеличением числа и объема характеристик в произведениях XVI в.; затем авторы исторических произведений начала XVII в. научаются по-новому изображать характер исторических лиц, замечают в нем многое такое, что не было доступно их предшественникам, и одновременно начинают высказывать новые суждения о человеческих характерах, осознавая их сложность. Каждый новый этап в этом "обнаружении" характера непосредственно вызывался исторической действительностью.

Само собой разумеется, что русской литературе предстояло пройти очень длительный путь развития, прежде чем достигнуть в изображении человеческого характера той сложности, которая отличает русскую литературу XIX в. Путь развития русской литературы в изображении человека так же сложен от начала XVII в. до XIX, как и от XI до XVII в. Начало XVII в. являет нам только первые предвестники литературы нового времени.

Перелом начала XVII в. указывает, что в изображении человека не было застоя. Изображение человека претерпевает резкие изменения. Но этими изменениями полна вся древняя русская литература, начиная с XII в. Каждая эпоха, а иногда и каждый жанр в отдельности, развивают свои стили в изображении человека.

¹ М. Погодин. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современникое, т..II. М., 1866, стр. 87; письмо из Парижа 1790 г.

² Там же, стр. 119.

³ В. О. Ключевский. Курс русской истории, ч. II. М.— Пг., 1923, стр. 58—59.

⁴ Мысль об "открытии" человеческого характера в литературе начала XVII в. была впервые высказана О. А. Державиной в статье "Анализ образов повести XVII в. о царевиче Димитрии Угличском". Приведу полностью высказывание О. А. Державиной. Говоря о размышлениях дьяка Ивана Тимофеева по поводу характера Бориса Годунова, О. А. Державина пишет: "Такое размышление над характером челове ка (мы встречаем его в зачаточном виде и у других писателей начала XVII в.) — большая новость в древней русской литературе, где личность обычно была выразительницей божественной воли или сосудом дьявольским. Правда, у писателей XVII в., рядом с этой новой чертой, почти всюду мы читаем и ссылку на сатану, врага рода человеческого, который влагает злые мысли в голову Бориса, — так, новые черты сосуществуют рядом со старым традиционным, средневековым объяснением. Но все же появление этих элементов подлинной характеристики очень знаменательно. Оно указывает на растущий интерес к человеку как личности, к его индивидуальным, отличающим его от других людей, особенностям. В сложном образе Годунова древнерусский писатель впервые столкнулся с нелегкой задачей — дать характеристику живого человека, в котором перемешаны и хорошие и дурные качества, которого, как выдающуюся личность с ярко выраженной индивидуальностью, нельзя уложить в привычную схему. И надо сказать, что лучшие из писателей XVII в. справились со своей задачей неплохо. Мешало делу предвзятое мнение, с которым все они вольно или невольно подходили к личности Годунова, и та дидактическая цель, какую они себе ставили" (Уч. зап. МГПИ, т. VII, каф. русск. лит., вып. 1. М., 1946, стр. 30).

⁵ См. мою статью "О летописном периоде русской историографии" (Вопросы истории, 1948, № 9).

⁶ О. Ключевский. Курс русской истории, ч. II, стр 314—315. См. подробнее ниже, гл. 6.

⁷ Здесь и ниже пользуюсь выражением "Смута" лишь постольку, поскольку оно принадлежит самим писателям начала XVII в., так именно определявшим эпоху, послужившую предметом их исследования.

⁸ Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени. Русская историческая библиотека, т. XIII, изд. 2-е, СПб., 1909, стр. 530.

⁹ Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени. Русская историческая библиотека, т. XIII, изд. 2-е, СПб., 1909, стр. 619 и сл.

¹⁰ А. Попов. Обзор хронографов русской редакции, вып. 2. М., 1869, стр. 117 и сл.

¹¹ А. Попов. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869, стр. 158.

¹² А. Попов. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869, стр. 188.

¹³ А. Попов. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869, стр. 192.

¹⁴ А. Попов. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869, стр. 194.

¹⁵ В. Яблонский. Пахомий Серб. СПб., 1908, стр. 234.

¹⁶ См. об этом и у Я. С. Лурье ("Повесть о Дракуле". М.; Л., 1964, стр. 60—63 и 71). Пользуюсь случаем еще раз подчеркнуть, что стили в изображении человека определяются не только эпохой, но и жанром произведений (см. стр. 127—135 этой книги и соответствующие страницы первого издания), з связи с чем возражения мне Я. С. Лурье на стр. 61 его книги, основывающиеся на предположении, что я якобы рассматриваю стилистические системы "как единые и преобладающие для каждого периода", лишены оснований.

¹⁷ А. Попов. Изборник, стр. 186.

¹⁸ А. Попов. Изборник, стр. 189, 201.

¹⁹ А. Попов. Изборник, стр. 183.

²⁰ А. Попов. Изборник, стр. 183.

²¹ А. Попов. Изборник, стр. 186.

²² А. Попов. Изборник, стр. 189.

²³ А. Попов. Изборник, стр: 201.

²⁴ А. Попов. Изборник, стр: 201.

²⁵ А. Попов. Изборник, стр. 202.

²⁶ Временник Ивана Тимофеева. Подготовка к печати, перевод и комментарии О. А. Державиной, М.; Л., 1951, стр. 77.

²⁷ Временник Ивана Тимофеева. Подготовка к печати, перевод и комментарии О. А. Державиной, М.; Л., 1951, стр. 63.

²⁸ Временник Ивана Тимофеева. Подготовка к печати, перевод и комментарии О. А. Державиной, М.; Л., 1951, стр. 63.

²⁹ Временник Ивана Тимофеева. Подготовка к печати, перевод и комментарии О. А. Державиной, М.; Л., 1951, стр. 56.

³⁰ Временник Ивана Тимофеева. Подготовка к печати, перевод и комментарии О. А. Державиной, М.; Л., 1951, стр. 63.

³¹ Временник Ивана Тимофеева. Подготовка к печати, перевод и комментарии О. А. Державиной, М.; Л., 1951, стр. 64.

³² Временник Ивана Тимофеева. Подготовка к печати, перевод и комментарии О. А. Державиной, М.; Л., 1951, стр. 64.

³³ Временник Ивана Тимофеева, стр. 80—81.с34

³⁴ Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени, стлб. 532.

³⁵ Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени, стлб. 563.

³⁶ Точку зрения Е. Н. Кушевой на это произведение как на основу для позднейшей "Повести 1606 г.", известную только в составе "Иного сказания", считаю доказан ной (Из истории публицистики Смутного времени XVII в. Уч. зап. Сарат унив. т. V. Саратов, 1926).

³⁷ А. Попов. Изборник, стр. 193.

³⁸ А. Попов. Изборник, стр. 186—187.

³⁹ А. Попов. Изборник, стр. 188 и 189.

⁴⁰ А. Попов. Изборник, стр. 189.

⁴¹ А. Попов. Изборник, стр. 192.

⁴² А. Попов. Изборник, стр. 192.

⁴³ А. Попов. Изборник, стр. 198.

⁴⁴ А. Попов. Изборник, стр. 198.

⁴⁵ Временник Ивана Тимофеева, стр. 151.

⁴⁶ Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени, стр. 556.

⁴⁷ Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени, стр. 264.

⁴⁸ А. Попов. Изборник, стр. 192.

⁴⁹ А. Попов. Изборник, стр. 201.

⁵⁰ А. Попов. Изборник, стр. 189.

⁵¹ А. Попов. Изборник, стр 193.

⁵² А. Попов. Изборник, стр. 197.

⁵³ А. Попов. Изборник, стр. 186.

⁵⁴ А. Попов. Изборник, стр. 188.

⁵⁵ А. Попов. Изборник, стр. 195.

⁵⁶ См. главу 4.