ЭКСПРЕССИВНО-ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ СТИЛЬ КОНЦА XIV-XV в.

1

Первоначально, в XI-XIII вв., в центре внимания русской литературы стояли поступки человека - именно они описывались и оценивались писателями. Эти поступки рассматривались главным образом с точки зрения того официального  п о л о ж е н и я,  которое занимал человек на лестнице феодальных отношений. Характер человека, как мы уже отмечали, был "открыт" в литературе лишь в начале XVII в. в силу резкого обострения классовой и внутриклассовой борьбы л накопившегося социального опыта на определенной стадии развития феодализма. Однако раньше, чем был открыт характер человека, была открыта психологическая жизнь человека. Психологические побуждения и переживания, сложное разнообразие человеческих чувств, дурных и хороших, сильных, экспрессивно выраженных, повышенных в своих проявлениях, стали заполнять собою литературные произведения примерно с конца XIV в. и с особой отчетливостью проявились в произведениях Епифания Премудрого.

Для каждой эпохи и для каждого стиля существуют в литературе жанры, в которых эпоха и ее стиль отражаются наиболее ярко. Для конца XIV - начала XV в. таким самым "типическим" жанром явились жития святых. В этом жанре отчетливее всего проявились черты нового в изображении человека и свойственная своему времени ограниченность.

*

Самое характерное и самое значительное в изображении человека в конце XIV-начале XV в.- это своеобразный "абстрактный психологизм". Если в литературе XII-XIII вв., как мы уже видели в свое время, изображались по преимуществу поступки людей и эти поступки характеризовались с точки зрения норм феодального поведения, то теперь в центре внимания писателей конца XIV-начала XV в. оказались отдельные психологические состояния человека, его чувства, эмоциональные отклики на события внешнего мира. Но эти чувства, отдельные состояния человеческой души не объединяются еще в характеры. Проявления психологии не складываются в психологию. Связующее, объединяющее начало - характер человека - еще не открыто. Индивидуальность человека по-прежнему ограничена прямолинейным отнесением ее в одну из двух категорий - добрых или злых, положительных или отрицательных. Психологические состояния как бы "освобождены" от характера. Они могут поэтому меняться с необычайной быстротой, достигать невероятных размеров. Человек может становиться из доброго злым, при этом происходит мгновенная смена душевных состояний.

Новое понимание человека стоит в непосредственной связи с влиянием церковной идеологии, особенно сильно сказавшимся во всех литературных жанрах именно этого периода.

Согласно ортодоксальным взглядам церкви, человек обладает свободой воли, он обладает свободой выбора между добром и злом. Выбрав добро, он может последовательно идти по пути добра и достичь святости; выбрав зло - пойти по пути (тоже последовательно) зла. Каждый человек может решительно изменить свой путь. Правда, последовательный праведник, вкусив истины, грешником не становится, но грешник на любой ступени своего падения может покаяться и стать сразу же праведником. Примерами таких превращений полна церковная литература XIV-XV вв.- превращений полных, не знающих компромиссов. Ра всё зависит от решения человека выбрать добро или зло,- он до конца последователен в этом. Он либо до конца свят, либо до конца зол. В первом случае он свят до полной абстрактности, во втором - всегда может резко измениться, стать добрым. Вот почему в литературе этого времени нет характера. Характер - это нечто более или менее устойчивое в человеке; характер может развиваться, изменяться, но он не может "превращаться" только в зависимости от решения человека. "Превращения" же и чрезвычайная неустойчивость психологических состояний - характерная черта житийной литературы этого времени. Все психологические состояния, которыми так щедро наделяет человека житийная литература конца XIV-XV в.,- это только внешние наслоения на основной, несложной внутренней сущности человека, доброй или злой, определяемой решением самого человека встать на тот или иной путь. Все психологические состояния - это как бы одежда, которая может быть сброшена иль принята на себя. В Житии Стефана все жители Перми ведут себя диаметрально противоположным образом до крещения и после него. Их психологические состояния и до и после крещения описаны резко различными чертами, они обуреваемы совершенно противоположными чувствами. При этом автора Жития Стефана Пермского отнюдь не смущает то обстоятельство, что такая перемена произошла в целом народе и произошла без всяких промедлений. Прямолинейность характеристики объясняется здесь ее несложностью; все зависит здесь от одного акта крещения: до крещения Пермь описана целиком отрицательными чертами, после - целиком положительными. Загадочным с психологической (нашей) точки зрения остается только сам акт крещения: как решили они креститься. Заслуга здесь приписывается и Стефану Пермскому, и самим жителям Пермской земли, но в конечном счете это несомненное "чудо". Вот почему чудо в житийной, христианской литературе - сюжетная необходимость. Чудом заменяется психологическая мотивировка. Только чудо вносит движение и развитие в биографию святого. Одна свобода выбора между добром и злом определить развитие личности еще не может.

Победа Стефана над язычниками - победа прежде всего психологическая. Злые и нетерпимые язычники обращаются в кротких и послушных последователей Стефана. Они "восхотели" креститься, "в сласть" послушали его проповедь, "с радостию" принимают его слова. Описание нового психологического состояния язычников и радости Стефана занимает несколько листов жития последнего.

Психологические "превращения" язычников потому и возможны, что у них нет никакой индивидуальной психологии, никаких постоянных качеств характера. Они потому злы, нетерпимы, потому так яростно нападают на Стефана, гонят его, питают к нему ненависть, что они язычники. Как только они крестятся, сердца их наполняются веселием, они с умилением слушают того же Стефана.

Перед нами проходит калейдоскоп различных психических состояний, различных душевных движений, страстей, чувств, всегда сильных до чрезмерности, никогда не останавливающихся на полпути, всегда доведенных до наиболее резкого выражения. И это возможно отчасти потому, что психология всех действующих лиц выражена очень неясно. Авторы описывают психические состояния, игнорируя психологию человека в целом, его характер. Чувства как бы живут вне людей, но зато проникают все их действия, смешиваются с чувствами автора, который постоянно стремится их выразить, придать эмоциональность своему повествованию.

*

Если в XII-XIII вв. изображения людей статичны и монументальны, напоминают собой геральдические фигуры, взяты как бы в их "вечном" смысле, то в житийной литературе конца XIV- начала XV в. всё движется, всё меняется, объято эмоциями, до предела обострено, полно экспрессии. Авторы конца XIV-XV в. как бы впервые заглянули во внутренний мир своих героев, и внутренний свет их эмоции как бы ослепил их, они не различают полутонов, не способны улавливать соотношение переживаний. Писатель впервые видит внутренний мир человека; но он видит его пока еще "младенческим глазом", для которого раскрыты краски, вся яркая пестрота огромного мира, но для которого эти краски еще не объединены в предметы, в объективно существующие реалии.

С увлечением неофитов писатели этого времени живописуют сложные переживания личности. Пораженные величием того, что они увидели, они пишут о своем бессилии выразить всю святость подвигов своего героя. Описать величие деяний святого так же невозможно, утверждает Па-хомий Серб, как нельзя измерить широту земли и глубину моря, сосчитать звезды на небесной высоте или исчерпать вечно текущий источник, непрерывно пополняемый из земли¹. Писатель сравнивает себя с водолазом, ищущим жемчуг на дне морском².

Тема неизреченности, невыразимости божественной премудрости - обычная тема в устах писателей конца XIV- начала XV в. "Временное" и конкретное слово бессильно выразить "вечные" и абстрактные истины, вскрыть непреходящий смысл событий. Писатели жалуются на свою грубость, "худость", невозможность достойно похвалить святого. Епифаний пишет, обращаясь к Стефану: "...тем же похвалити тя груду, но не умею, елика, бо изрицаю, и та суть словеса скудна, худа бо, по истине худа и грубости полна; но обаче приими сиа, отче честнейший, яко отець немова-ниа от уст детищу немующу" и т. д.³

Авторы как бы не могут удержаться от выражения нахлынувших на них чувств. Описав погребение Дмитрия Донского, составитель "Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русь-ского", патетически восклицает: "О страшно чюдо, братие, и дива исполнено! О трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши, небо, и внуши земле! Како въспишу или како възглаголю о преставлении сего великаго князя? От горести душа язык связается, уста загражаются, гортань премол-каеть, смысл изменяется, зрак опусневаеть, крепость изнемогаеть"⁴.

Бессильный выразить свои возвышенные представления, автор стремится передать лишь свое отношение к ним, охарактеризовать свои чувства, возбужденные жизнью святого, извлекает из них нравоучительный смысл, учит и проповедует больше, чем передает факты. Факты в житии Стефана Пермского могли бы уместиться на одной пятидесятой произведения; всё остальное, т. е. остальные сорок девять частей, посвящено взволнованным размышлениям о жизни святого. С начала и до конца произведения автор пишет в повышенно-эмоциональном тоне, он находится в восторге и напряжении, повествует на самых высоких нотах, и это создает ту эмоциональную атмосферу, которая нужна ему для культивирования христианских чувств, умиления перед христианскими ценностями...

Авторы стремятся писать "невидимо на разумных скрыжалех, сердечных", а не на "чювственых хартиах"⁵.

Невыразимость чувств, невыразимость высоты подвигов святого органически связаны со всей стилистикой житийных произведений - с их нагромождением синонимов, тавтологических и плеонастических сочетаний, неологизмов, эпитетов, с их ритмической организацией речи, создающей впечатление бесконечности чувств. Всё это призвано внушить читателю грандиозность и значительность происходящего, создать впечатление его непередаваемости человеческим словом. Конкретные значения стираются в этих сочетаниях и нагромождениях слов, и на первый план выступает экспрессия и динамика. Слово становится неконкретно, "невесомо".

До крайней степени экспрессии доводятся не только психологические состояния, но и поступки, действия, события, окружающиеся эмоциональной атмосферой. Стефан Пермский сокрушает идолов, не имеет "страхования", он сокрушает их "без боязни и без ужасти", день и ночь, в лесах и в полях, без народа и перед народом. Он бьет идолов обухом в лоб, сокрушает их по ногам, сечет секирою, рассекает на члены, раздробляет на поленья, крошит на "иверение", искореняет их до конца, сжигает огнем, испепеляет пламенем...⁶

Повышенная эмоциональность отличает и поступки толпы язычников. Пермь нападает на Стефана "с яростию, и с гневом, и с воплем, яко убити и~ погубити хотяще, ополчишася на нь единодушно, и акы ликы ставше окрест его, напрязаа напрягоша лукы своя, и зело натянувше Я на него, купно стрелам смертоносным сущим в луцех их, и прямолучными стрелами своими со-стреляти его жадаху, и тако прочее смерти его предати хотяху"⁷. Все чувства обладают неимоверной силой. Любовь к Кириллу Белозерскому влгкла к нему Пахомия Серба, подобно железной цепи⁸, дружба Сергия Радонежского и Стефана Пермского связывает их с такою силою, что они чувствуют приближение друг к другу на далеком расстоянии⁹.

*

Церковная богословская литература, оригинальная и переводная, дает некоторые пояснения к тем явлениям, которые мы отметили для литературы художественной. В сочинениях основоположников исихазма, Григория Си-наита и Григория Паламы, развивалась сложная система восхождения духа к божеству, учение о самонаблюдении, имеющем целью нравственное улучшение, раскрывалась целая лестница добродетелей. Углубляясь в себя, человек должен был победить свои| страсти и отрешиться от всего земного, в результате чего он достигал экстатического состояния созерцания, безмолвия. В богословской литературе встречались сложные психологические наблюдения, посвященные разбору таких явлений, как восприятие, внимание, разум, чувство и т. д. Богословские трактаты различали три вида внимания, три вида разума, учили о различных видах человеческих чувств, обсуждали вопросы свободы воли и давали довольно тонкий самоанализ.

Существенно, что эти трактаты не рассматривают человеческую психологию как целое, не знают понятия характера. Они пишут об отдельных психологических состояниях, чувствах и страстях, но не об их носителях. Чувства, страсти живут как бы самостоятельной жизнью, способны к саморазвитию. Несколько позднее Нил Сорский на основании сочинений отцов церкви (Иоанна Лествичника, Филофея Синаита и др.) различал пять периодов развития страсти: "прилог", "сочетание", "сложение", "пленение" и собственно "страсть"¹⁰. Он дал каждому из этих периодов подробную характеристику, основанную в значительной мере на конкретном материале. Таким образом, чувства человека рассматривались Нилом Сорским независимо от самого человека. Страсти обладали у него способностью к саморазвитию. Это всё та же психология без психологии, изучение психологических состояний самих по себе, вне единого целого, как чего-то постороннего человеку. Не случайно страсти, "лукавые помыслы", персонифицируются, сравниваются в литературе XV в. со зверями: "лютый зверь вражда", "сердцесне-дивый медведь" и т. д. Сердце злого человека - это звериное логово, "гнездо злобы". Ясно, "душа" человека в этот период - это нет та душа, которая существовала в представлениях русских людей XI-XII вв., когда она отождествлялась с дыханием и считалась отлетевшей от человека в каждом его обморочном состоянии¹¹.

*

Поступки, действия человека продолжают, как и раньше, в XII- XIII вв., играть важную роль в характеристике человека, в строении его образа. Однако, в отличие от летописных изображений людей, в житийной литературе изучаемого периода первостепенное значение приобретает даже не сам поступок, подвиг, а то отношение к подвигу, которое выражает автор, эмоциональная характеристика подвига, всегда повышенная, как бы преувеличенная и вместе с тем абстрактная. Преувеличиваются самые факты, зло и добро абсолютизированы, никогда не выступают в каких-либо частичных проявлениях. Только две краски на палитре автора - черная и белая. Отсюда пристрастие авторов к различным преувеличениям, к экспрессивным эпитетам, к психологической характеристике фактов. Весть о смерти Стефана "страшная", "пристранная", "пламенная", "горькая" и т. д.¹²

Если автор употребляет сравнение, он не заботится о том, чтобы оно-могло быть конкретно, зрительно воспринято. Для него важен внутренний смысл событий, а не его внешнее сходство. "По истине бо тех суть красны ногы, благовествующих мир"¹³, - говорит автор, не задумываясь над тем,, как воспримут его читатели образ "красивых ног" тех проповедников, которые "благовествуют мир". "Красивые ноги" - это только абстрактная идея, но не конкретный образ. Даже постройка церкви - дело конкретное и "материальное"--превращается в психологический акт. Епифаний говорит о пермской церкви Стефана: "...юже въздвиже чистою совестию, юже сьзда горящим желанием" ¹⁴. Стефан, следовательно, строит церковь не рукам" строителей, а "чистою совестию" и "горящим желанием". Ноги и руки, следовательно, становятся в первом случае абстрактными символами, во втором' же реальное строительство совершается без помощи рук -"горящим желанием" и "чистою совестию". Одним из средств этого абстрагирования поступков служит сравнение их с событиями священной истории. Епифаний Премудрый сопоставляет проповедь христианства Стефаном Пермским среди Перми с проповедью Петра, Иоанна Богослова, Матвея," Филиппа, Фомы, Иуды, Симона Зилота Кананитянина, Варфоломея, Андрея, Павла. Одно только перечисление стран, где было проповедано ими "слово божие", занимает 3-4 страницы рукописи. Благодаря этого проповедь Стефана оказывается в ряду событий всемирной истории, имеющих первостепенное значение, но благодаря; этому же она переносится в какую-то абстрактную область общих судеб человечества и всякая конкретность, сообщение реальных деталей оказываются почти исключенными.

Изобретение пермской грамоты Стефаном обставлено учеными справками относительно изобретателей других грамот. Здесь и в аналогичных случаях писатель становится эрудитом, начетчиком, богословом - "премудрым".

Уподобление героя тому или иному лицу в священном писании Становится для автора своеобразной проблемой, когда ему нужно подобрать точную параллель. Автор колеблется, сомневается и перечисляет всех праведников, начиная от Адама: "Ангела ли тя нареку?-спрашивает автор "Слова о житии, и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича",- но во плоти сущи ангелскы пожил еси. Человека ли? но выше человечьскаго существа дело свершил еси. Первозданного ли (т. е. Адама. - Д. Л.) тя нареку? но той приим заповедь Съдетеля и преступи... Сифа ли тя нареку? но того премудрости ради людие богом нарицаху". "Еноху ли тя подоблю?", "Ноя ли тя именую?", "Авраама ли тя нареку?", "Исаака ли тя въехвалю?", "Израиля ли тя възглаголю?", "Иосифа ли тя явлю?" и "Моисея ли тя именую?"¹⁵, - автор последовательно отвергает каждое из этих уподоблений, так как находит различия в их подвигах. Поступок, действие, деятельность и здесь служат единственным основанием для сопоставлений. Все сравнения человека с теми или иными животными, птицами, предметами идут по линии сравнения его деяний. Сходство внешнего облика не интересует автора, интересует сходство действий, смысла этих действий. Зрительный, конкретный образ человека просто отсутствует.

Волхв, освободившийся от державших его людей, сравнивается Епифанием Премудрым с оленем: "...он же иск очи от них яко елень"¹⁶. Ясно, что образ оленя применен не к самому волхву, но к его действию - к его бегству. Его бегство было такое же быстрое, как и у оленя,- сходство только в этом. Дмитрий Донской - это: "высокопаривый  о р е л...",  "б а н я  мыющимся от скверны,  г у м н о  чистоте,  в е т р  плевелы развевая,  о д р  трудившимся по бозе,  т р у б а  спящим,  в о е в о д а  мирный,  в е н е ц ь  победе, плавающим  п р и с т а н и щ е  (т. е. пристань.- Д. Л.),  к о р а б л ь  богатьству,  о р у ж и е  на врагы,  м е ч ь  ярости,  с т е н а  нерушима, зломыслящим  с е т ь,  с т е п е н ь  непоколеблема,  з е р ц а л о  житию... высокий ум, смиренный  с м ы с л,  ветром  т и ш и н а,  п у ч и н а  разуму"¹⁷. Этот способ характеристики человека чрезвычайно далек нашему художественному сознанию; он целиком объясняется из художественного сознания своего времени: индивидуальность человека абстрактна и неясна, характер человека еще не различается, поэтому сравнивается в человеке не сам человек, а лишь его дело, деяние, поступки, подвиги,- по ним он и судится.

Не случайно святой именуется "воином Христовым", он "подвижник", главное в нем - его подвиги. Святой, как и воин, совершает подвиги, это и есть основное. Вот почему Епифаний Премудрый называет Стефана Пермского "мужественным храбром"¹⁸, т. е. богатырем.

Отсюда то пристальное внимание, которое уделяют агиографы действиям, поступкам. При этом важно выявить значение действия, подчеркнуть его величие, то впечатление, которое они произвели в народе, а не описать его конкретно. Все детали опускаются как несущественные, а само действие оказывается преувеличенным, преувеличен и психологический эффект его. Детали сохраняются только те, которые способствуют этому эффекту. Отсюда обычные в литературе этого времени нагромождения всяческих ужасов, шумные тирады действующих лиц, различного рода гиперболы. Говоря о том, как жители Перми, "яко зверие дивии", устремились на Стефана, Епифаний перечисляет их оружие, топоры и дреколие, отмечает, что топоры были "остры" и что этими острыми топорами толпа, обступив Стефана "отвсюду", хотела "ссещи его, кличюще вкупе и нелепаа глаголюще, и бес-чинныя гласы испущающе на нь, и окруживше его сташа окрест его, и секырами своими възмахахуся на нь: и бяху видети его промежу ими, яко овца посреде волк"¹⁹.

Всё строится на контрастах: яростная толпа противопоставляется кроткому Стефану, и чем яростнее толпа, тем более кротким кажется Стефан. Эффект действий увеличивается оттого, что они совершаются перед народом, при зрителях. Волхв в Житии Стефана Пермского отказывается войти в костер, испугавшись "шума огненаго", перед всеми своими сородичами: "...народу же предстоящу, человеком собраным, людем зрящим в очию леповидцем"²⁰. В Житии Сергия Радонежского младенец Сергий вопит в утробе своей матери в церкви, во время литургии при многочисленном народе. Его голос слышен по всей церкви. В разыгравшемся затем диалоге между матерью Сергия и молившимися в церкви женщинами обе стороны ведут себя с преувеличенной чувствительностью. Мать "мало не паде на землю от многа страха, и трепетом великим"²¹ была одержима, жены же воздыхают, бьют себя в перси, плачут. Присутствующие мужчины стоят "безмолвиемь ужасни"²².

*

Экспрессивность действий подчеркивается длинными речами, которые произносят действующие лица. Эти речи должны изобразить отношение людей к событиям и, главное, их душевное состояние в связи с этими событиями. Они при этом отнюдь не индивидуальны, лишены характерности, изображают чувства абстрактно, с точки зрения автора, а не произносящего их лица. Вот как, например, говорит о своем нежелании войти в пламень вместе со Стефаном пермский волхв: "...немощно ми ити, не дерзаю прикоснутися огню, щажуся и блюду приближитися множеству пламени горящу, и яко сено сый сухое, не смею воврещися, да не яко воск тает от лица огню, растаю, да не ополею яко воск и трава сухаа, и внезаапу сгорю огнем и умру, и к тому не буду, и кая будеть полза в крови моей, егда сниду во истление, волшество мое переиме[т]ин, и будет двор мой пуст, и в погосте моем не будет живущаго". Эту речь волхв произносит трижды, "пометая себе, би-аше челом, и припадаа к ногама" Стефана, "обавляше вину сущу свою, и немощь свою излагаа, суетство же и прелесть свою обличаа"²³.

Прямая речь служит здесь для выражения душевного состояния действующего лица. Она насыщена в произведениях этого времени цитатами из псалмов, в ней произносятся слова молитв, но в ней нет "речевой характеристики" действующего лица. По стилю речь действующего лица не отличается от речи автора, она также абстрактна, книжна, учена, пользуется теми же приемами. Длиннейшие речи могут вкладываться в уста толпы, язычники могут употреблять фразеологию псалмов, эмоционально-хаотическая риторика находит здесь такое же применение, как и во всем произведении в целом.

2

Новое в изображении человека может быть отмечено не только в житиях святых. Жанр житий только наиболее характерен для этого времени. Черты нового стиля могут быть отмечены в "Задонщине", живописующей события Куликовской битвы "буйными словесы". Сравнительно со "Словом о полку Игореве" "Задонщина" гораздо более абстрагирует и "психологизирует" действие, многие из речей, произносимые действующими лицами, носят условный характер; это не реально произнесенные речи, как в "Слове о полку Игореве". Усилена экспрессивность изложения. Такой экспрессивный характер носит сцена бегства татар, которые бегут, "скрегчюще зубы своими, дерущи лица своя", и произносят длинные, явно вымышленные речи.

Особое значение в развитии представлений о человеке имеет Русский Хронограф - памятник середины XV в., очень близкий по стилю (хотя и не тождественный) русским панегирическим житиям Епифания Премудрого, но имеющий и свои особенности в связи со своим полупереводным характером. Русский Хронограф, как это блестяще доказано А. А. Шахматовым, восходит к Хронографу, составленному в России в 1442 г.²⁴ Пахомием Сербом (Логофетом).

Составитель Хронографа широко воспользовался всеми доступными ему в России материалами по всемирной истории. В качестве источников для своей компиляции составитель использовал вторую русскую редакцию Еллинского летописца²⁵, существование которого уже для XIV в. было доказано А. А. Шахматовым²⁶. Кроме этого, составитель пользовался сербским сборником житий, в который входили "Паралипомен" Зонары, Житие Стефана Лазаревича, сербская Александрия, Житие Стефана Дечанского и Житие Илариона Меглинского. А. А. Шахматов видит источник этой части Хронографа в протографе рукописи б. Московской Духовной академии, № 230. Из другого источника составитель Хронографа воспользовался Житием Саввы²⁷ и Хроникой Манассии (А. А. Шахматов видит последний источник в протографе списка Новгородской Софийской библиотеки, № 1497).

Как доказано А. А. Шахматовым, уже составитель первоначальной редакции Русского Хронографа Пахомий Логофет вставил в нее статьи русского содержания, воспользовавшись для этого русскими летописями²⁸ и русскими историческими повестями. Помимо этих привлеченных материалов, Пахомий Логофет добавил ряд статей собственного сочинения, из них главная - "Повесть об убиении Батыя"²⁹.

Как бы ни были разнородны источники Хронографа, принципы изображения в нем человека более или менее едины.

В Хронографе исторические факты были лишь материалом для литературно занимательного чтения, для моральных выводов. Русский Хронограф в том виде, в каком он вышел из-под пера Пахомия, представлял собою цепь занимательных новелл, имеющих ясно выраженную завязку - экспо-ицию, в виде предварительной общей характеристики действующего лица, атем развитие действия и, наконец, заключительную развязку, иногда с последующими нравоучениями. Само повествование в Хронографе прерывалось риторическими вопросами, которые должны были поддерживать интерес повествования. Риторическая шумиха и бесконечное морализирование поднимали на ходули исторические события, лишали их той эпической документальности, которой отличались записи русской летописи. Вся мировая история в изложении Хронографа - цепь нравоучительных историй, рисующих неслыханные злодеяния, неимоверные подвиги благочестия, мученичество праведных и преступления нечестивых. Чудесные события, предвещания, указания на символическое значение событий обильно насыщают повествование.

Действующими лицами Хронографа, наряду с императорами, церковными властями, царями, полководцами, пророками, были и безымянные герои, что явилось совершенною новостью для проникнутого духом историзма русского летописания, всегда точного в определении тех лиц, о которых велось повествование. В Хронографе нередко действует "некий человек разумен"³⁰, "воин некий блуден зело"³¹, "нецие же мужие"³² и т. д. Об известных исторических лицах Хронограф говорит как о неизвестных: "сей" Троян, "сей" Констанций и т. д.