| shtormax | Дата: Воскресенье, 28.10.2007, 13:08 | Сообщение # 1 |
Генерал-лейтенант
Группа: Администратор
Сообщений: 667
425321904
Репутация: 5
Статус: Offline
| ХОЗЯИН
Сталин оставил вождей правых в ЦК, но выкинул из Политбюро Томского. Политбюро окончательно становится безропотным органом при Вожде. Правда, там остается жалкий, признавший свои ошибки Рыков. В назидание Вождь заставляет его бесконечно каяться.
После съезда, осенью, Сталин, как всегда, отправляется на юг и оставляет «на хозяйстве» Молотова.
Хозяйство — так именуется теперь в разговорах партийной верхушки партия и страна. И Сталин все чаще именуется в народе и партии почтительно — Хозяин.
Вторым человеком в стране становится Молотов — тень при Хозяине. Он в свое время первым оценил малоизвестного рябого грузина, который объявился в Петрограде, и без звука уступил ему «Правду». Когда Кобу назначили в секретариат ЦК, Молотов занимал там пост ответственного секретаря. У него в руках был аппарат ЦК, который он, опять-таки без звука, подчинил Сталину.
Блестящий Троцкий считал его тупицей. И Бухарин жаловался Каменеву на «тупицу Молотова, который учит меня марксизму».
— Правда ли, что Ленин называл вас «каменной жопой»? — спрашивает Молотова Чуев.
— Знали бы вы, как Ленин других называл, — усмехаясь отвечает Молотов.
Нет, он не тупица. «Это очень добросовестный, не блестящий, но чрезвычайно способный бюрократ... он любезен, доброжелателен» — так писал о нем бывший секретарь Сталина Бажанов. Да, Молотов просто хороший бюрократ, работоспособнейшая машина, тотчас выполняющая повеления Хозяина.
Что делать, революция давно уже не зеленоглазая желанная любовница, но постаревшая жена. Время блестящих людей ушло — наступило время Хозяйства. И вежливый Молотов в его дореволюционном пенсне на фоне сапожника Кагановича, слесаря Ворошилова и прочих пролетариев, которых Сталин собрал в своем Политбюро, кажется подлинным интеллигентом.
Пришло время «непросвещенного абсолютизма».
Отдыхая на юге, Хозяин ежедневно дает поручения Молотову:
22 октября 1930 года. Сочи. «Мне кажется, что нужно к осени окончательно решить вопрос о советской верхушке... Первое. Нужно освободить Рыкова... и разогнать весь их аппарат. Второе. Тебе придется заменить Рыкова на посту председателя Совнаркома и СТО... все это между нами, подробно поговорим осенью, а пока обдумай это дело в тесном кругу близких друзей. Ну, пока, жму руку, Сталин».
Он быстро двигает фигурки. Идет формирование Хозяйства. И на исходе 1930 года, убрав Рыкова из Политбюро, Хозяин делает Молотова главой правительства.
Хозяин — это теперь его официальное имя.
Из письма Кагановича Орджоникидзе от 12 июня 1932 года: «От Хозяина по-прежнему получаем регулярные и частые директивы... Правда, фактически ему приходится работать на отдыхе. Но невозможно иначе».
Да, иначе теперь будет невозможно до его смерти. Хозяин во все вмешивается, всем руководит. И народ, в чьей официальной истории тогда писалось: «Народ сверг всех хозяев в 1917 году», ласково зовет его... Хозяин!
Великий перелом состоялся. Большевистский бог лежит в Мавзолее, большевистский царь по имени Хозяин явился.
Итог революции, итог демократии, о котором писал Платон.
На XVI съезде, уничтожая правых, Хозяин веселил послушную аудиторию, восторженно внимавшую его незатейливому остроумию: «Появились у нас где какие трудности, загвоздки, а они уже в тревоге, как бы чего не вышло. Зашуршал где-либо таракан, не успев еще вылезть как следует из норы, а они уже шарахаются назад, приходят в ужас и начинают вопить о катастрофе, о гибели Советской власти (общий хохот)».
Делегаты хохотали. А он знал — впереди был голод, о котором и предупреждали правые.
ЖЕЛАННЫЙ ГОЛОД
Коллективизация, уничтожение кулаков должны были привести к этому невиданному голоду. Сталин и его ГПУ готовились к нему. Бесконечные процессы над вредителями и постоянный страх, непосильный труд, недоедание и скотские условия жизни уже переломили страну. И, глядя на безропотную, покорную очередь на бирже труда, западный корреспондент восклицал: «Неужели вот эти люди сделали революцию?!»
Зимой 1931 года бывший мичман Федор Раскольников, герой революционного Кронштадта, ставший благополучным дипломатом, приехал на отдых в родную страну. Его жена описала свои впечатления: «Все продуктовые магазины пусты. Стоят только бочонки с капустой. Введены карточки на хлеб с 1929 года». Население кормилось в столовых при фабриках и заводах. Но самое страшное ее поджидало прямо на улице: «Однажды... у Никитских ворот я увидела появившегося как из-под земли крестьянина с женщиной, держащей на руках младенца. Двое постарше цеплялись за юбку матери. Было в этих людях поразившее меня выражение последнего отчаяния. Крестьянин снял шапку и задыхающимся, умоляющим голосом произнес: «Христа ради, дайте что-нибудь, только побыстрее, а то увидят и нас заберут»... Ошеломленная жена знаменитого революционера спросила: «Чего вы боитесь, кто вас заберет?» — и высыпала все содержимое кошелька. Уходя, крестьянин сказал: «Вы тут ничего не знаете. Деревня помирает от голода».
Украину, Поволжье, Кавказ и Казахстан охватил жесточайший голод. Миллионы голодающих пытались бежать в город, но там хлеб продавали по карточкам только горожанам. Высохшие, шатающиеся, крестьяне приходили на окраины городов и умоляли дать им хлеба. «Непохожие на живых людей тени с прозрачными от голода детьми»... Их увозила милиция или ГПУ.
И мальчишки кидали им вслед камни — в школе учили ненавидеть «проклятое кулачье» и их детей — «кулацкое отродье». Учителя рассказывали об извергах-кулаках, убивших пионера Павлика Морозова, который выдал своего отца-кулака органам ГПУ. По распоряжению Хозяина сын, предавший своего отца, занял важное место в большевистской пропаганде.
Сталин помнил уроки в семинарии: «Кто любит отца и мать более, нежели Меня, не достоин Меня». Памятники Павлику Морозову были воздвигнуты по всей стране...
Хозяин сделал невозможное — запретил говорить о голоде. Слова «голод в деревне» он объявил «контрреволюционной агитацией». Миллионы умирали, а страна пела, славила коллективизацию, на Красной площади устраивались парады. И ни строчки о голоде — ни в газетах, ни в книгах сталинских писателей. Деревня вымирала молча.
В разгар голода ГПУ и Ягода весьма удачно провезли по стране приехавшего в Россию Бернарда Шоу. Он приехал вместе с леди Астор, слывшей влиятельным политиком. Она твердо решила задать вопрос Сталину о репрессиях, но... так и не посмела. Шоу писал: «Сталин... принял нас как старых друзей и дал нам выговориться вволю, прежде чем скромно позволил высказаться себе».
Хозяин, видимо, понял Шоу: писатель обожал говорить, и он ему не мешал. И благодарный Шоу написал о «чистосердечном, справедливом, честном человеке», который «своим потрясающим восхождением обязан именно этим качествам, а не чему-то темному и зловещему».
СССР был объявлен Шоу «государством будущего». Правда, на вопрос, почему он не остается в этом государстве, «милый лжец» (так нежно называла Шоу актриса Патрик Кемпбелл) с усмешкой ответил: «В Англии действительно ад, но я старый грешник и моя обязанность находиться в аду».
Милые западные радикалы — они так мечтали, чтобы Утопия стала реальностью... И Шоу уверенно написал: «Слухи о голоде являются выдумкой».
Неизвестно, сколько жертв унес голод. Цифры колеблются от пяти до восьми миллионов.
С голодом Сталин боролся своим обычным методом — террором. В августе 1932 года он лично написал знаменитый закон: «Лица, покушающиеся на общественную собственность, должны быть рассматриваемы как враги народа».
Он установил жесточайшие наказания за любые хищения государственной собственности. Его закон прозвали в народе «законом о пяти колосках», ибо за кражу нескольких колхозных колосков голодным людям грозил расстрел или в лучшем случае — 10 лет тюрьмы. Все тот же Крыленко на пленуме ЦК в январе 1933 года негодовал: «Приходится сталкиваться с прямым нежеланием жестоко применять этот закон. Один народный судья мне прямо сказал: «У меня рука не поднимается, чтобы на 10 лет закатать человека за кражу четырех колосков». Мы сталкиваемся тут с глубоким, впитанным с молоком матери предрассудком... будто судить должно исходя не из политических указаний партии, а из соображений «высшей справедливости».
Судить нужно только «исходя из политических указаний партии»...
Скоро Крыленко проверит на себя этот тезис.
На 1 января 1933 года согласно новому закону было осуждено 55 тысяч человек и 2 тысячи — расстреляно. Люди умирали от голода, но колхозный хлеб тронуть не смели.
Несмотря на голод, экспорт хлеба в Европу не прекращался. Нужны были средства для новых, беспрерывно строившихся заводов. В 1930 году было вывезено 48 миллионов пудов зерна, в 1931-м — 51, в 1932-м — 18, и в самом голодном 1933 году он все-таки продал 10 миллионов пудов.
Страхом, кровью и голодом он вел, точнее, волочил страну с переломанным хребтом по пути индустриализации.
Самое страшное: этот голод, им предвиденный, был полезен. Окончательно обессилевшая, издыхающая деревня покорно приняла насилие коллективизации. Старая формула революционеров «чем хуже, тем лучше» — сработала.
А он все продолжал усмирение страны. И опять помог голод: по сводкам ГПУ, в города бежало более полутора миллионов крестьян. И, как бы защищая город от голодных толп, он прикрепил крестьян к земле. В стране вводятся паспорта, но в сельской местности они на руки не выдаются. Беспаспортных крестьян в городе арестовывала милиция. Паспорта лишили людей права на свободное передвижение и дали ГПУ новую возможность жестко контролировать всех граждан. Ирония истории: в царской России существовали паспорта, их отмена — один из главных лозунгов революции.
Октябрьские мечтания о разрушении государства закончились: государство-монстр уже существовало.
ИГРЫ «ЯГОДКИ»
Создавая Империю, Сталин неустанно заботится об идеологии. И здесь его главным помощником становится ГПУ.
Ягода умел не только выколачивать признания из интеллигентов — он прекрасно работал с ними и вне тюрем. В его близких друзьях — самые знаменитые писатели, и Ягода придумал для них поразительный знак доверия: следователи часто зовут писателей в ГПУ — слушать допросы. Стоя в другой комнате, они слушают, как запугивают несчастного, как сломленный интеллигент соглашается оболгать друга.
Приходили в ГПУ и блистательный Исаак Бабель, и Петр Павленко. Надежда Мандельштам пишет: «В 1934 году до нас с Ахматовой дошли рассказы Павленко, как он из любопытства принял приглашение следователя и присутствовал, спрятавшись, на ночном допросе. Он рассказывал, что Осип Эмильевич (Мандельштам. — Э. Р.) во время допроса имел жалкий и растерянный вид, брюки падали, он все время за них хватался и отвечал невпопад, порол чушь, вертелся, как карась на сковороде».
И самое страшное: Павленко не понимал чудовищности ситуации! Время уже вставило большинству особые сердца.
Жена самого страшного палача Николая Ежова, который сменит Ягоду, простодушно спрашивала Надежду Мандель-штам: «К нам ходит писатель Пильняк. А к кому ходите вы?»
«Ходить» — это значит быть под покровительством великого ГПУ.
Воспитывает Ягода писателей, приручает.
Именно Ягода сумел выполнить задание Хозяина — вернуть в СССР Горького. С 1928 года в Сорренто организуется поток телеграмм и писем с родины, в которых рабочие рассказывают, как они ждут своего певца.
В том же 1928 году Хозяин организует небывалое по размаху 60-летие Горького. Он умеет славить... Портреты писателя, статьи о нем заполняют все газеты. Через посланцев Ягоды Хозяин предлагает Горькому пост духовного вождя страны, второго человека в государстве. Уже знакомое: «Мы с тобой — Гималаи».
Отвыкший за границей от прежней беспримерной славы, Горький соглашается посетить СССР. Коллективизация ему интересна: он всегда ненавидел «полудиких, глупых, тяжелых людей русских сел», и то, что теперь они должны превратиться в любимый им сельский пролетариат, в тружеников совхозов и колхозов — его обнадеживает.
Рядом с вернувшимся Горьким неотлучно находится Ягода, «Ягодка» — так ласково зовет писатель шефа тайной полиции. Ягода везет его в путешествие... по лагерям ГПУ. Горькому показывают бывших проституток и воров, ставших ударниками труда. И все время — постоянная, беспрерывная лесть. Хозяин знает слабости людей...
В лагерях Горький умиляется увиденному, растроганно плачет и славит чекистов. Окончательно он возвращается в СССР в дни процессов интеллигенции, в год «шахтинского дела». И писатель-гуманист в статье в «Правде» дает формулу, которая станет лозунгом сталинского времени: «Если враг не сдается — его уничтожают».
Хозяин в нем не ошибся. Вернув Горького, он предназначит ему особую роль в усмирении интеллигенции.
С 1929 года, параллельно с процессами вредителей, идет кампания против «идеологических искривлений». Интеллигенцию учат быть осторожной с печатным словом. Малейшая неточность по сравнению с официальными взглядами грозит обвинением в извращении марксизма-ленинизма и в лучшем случае изгнанием с работы.
Громят биологов, философов, педагогов, экономистов. Все области знаний рапортуют о найденных «искривлениях». «Горе-ученые» — так их теперь называют — послушно каются на собраниях.
Постепенно стыд изгоняется из употребления. Страх сильнее стыда.
Теперь жестокие прежние годы кажутся царством свободы.
Совсем недавно, в 1926 году, Московскому Художественному театру разрешили выпустить «Дни Турбиных» Булгакова. Это был фантастический успех. Зрители с изумлением увидели пьесу, где белые офицеры изображались не привычными монстрами, но добрыми, милыми людьми. Постановка вызвала ярость партийных писателей, но у нее нашелся преданный зритель и защитник. Бессчетное количество раз Хозяин смотрел спектакль.
Загадка? Нет. Это была пьеса об обломках прежней Империи. А он, расправляясь с вождями Октября, уже видел Империю будущую.
Но любимцев у него быть не могло. В 1929 году, когда он усмирял интеллигенцию, Художественный театр принимает новую пьесу Булгакова «Бег». Те же герои, те же идеи, что и в «Днях Турбиных». Но время — другое. И Хозяин обсуждает «Бег» на Политбюро. Орган, управляющий государством, разбирает... непоставленную пьесу!
В его Империи это будет нормой. Он знает: нет ничего важнее идеологии. Он выучил завет Ленина: с минимальной свободы в идеологии начнется потеря власти партией.
И через семь десятилетий жизнь подтвердит его правоту.
Выписка из протокола заседания Политбюро от 17 января 1929 года: «О пьесе Булгакова «Бег»: Принять предложение комиссии Политбюро о нецелесообразности постановки пьесы в театре». К протоколу добавлено заключение П. Керженцева — заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК: «Тенденция автора вполне ясна. Он оправдывает тех, кто является нашими врагами».
И, как по команде, во всех газетах дружно начали уничтожать Булгакова. Отдел ЦК действует — со сцены снимают «Дни Турбиных». Опытный Керженцев явно решил найти правый уклон в искусстве.
Но у Хозяина были другие планы насчет Булгакова.
Мой отец дружил с Юрием Карловичем Олешей — они оба учились в одесской Ришельевской гимназии. В 20–30-х годах Олеша — один из самых модных писателей. Но потом... нет, его не посадят — просто перестанут печатать. Он будет писать на бумажках ежедневные афоризмы, спиваться и спьяну вы-брасывать написанное.
В 50-х он ходил по улицам — нечесаная грива седых волос, шея обмотана грязным шарфом, орлиный нос — и все оборачивались. Так должен был выглядеть старый Пер Гюнт.
Он часто приходил к отцу — просил денег. Они подолгу беседовали. Именно тогда он рассказал, как затравленный Булгаков решился написать письмо Сталину. Эту идею ему подсказал некий подозрительный человек, которого многие считали стукачом. И Булгаков, сидевший без денег и тщетно пытавшийся устроиться на работу в Художественный театр, пишет отчаянное письмо Сталину — просит выслать его на Запад. Тогда, в дни процессов интеллигенции, это казалось самоубийством.
«Все случилось в апреле, — рассказывал Олеша. — По старому стилю было 1 апреля, и мы все разыгрывали друг друга. Я знал о его письме, позвонил ему и сказал с акцентом: «С вами хочет говорить товарищ Сталин». Он узнал меня, послал к черту и лег спать — он всегда спал после обеда. И тут опять раздался телефонный звонок. В трубке сказали: «Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин». Он выматерился и бросил трубку, подумав, что я не унимаюсь. Но тут же звонок последовал вновь, и раздался строгий голос секретаря Сталина: «Не бросайте трубку, надеюсь, вам понятно?» И другой голос, с грузинским акцентом, начал сразу: «Что, мы вам очень надоели?» После смущения Булгакова и взаимных приветствий Сталин спросил: «Вы проситесь за границу?» Булгаков, конечно, ответил, как должно, что-то вроде: «Русский писатель работать вне Родины не может» и так далее... »Вы правы, я тоже так думаю, — сказал Сталин. — Вы хотите работать в Художественном театре?» — «Да, хотел бы, но... мне отказали». — «Мне кажется, они согласятся». И он повесил трубку. Тут же позвонили из театра: просили Булгакова поступить на службу...»
Вся Москва рассказывала о благородном звонке Вождя. Рождалась легенда о всемогущем покровителе искусства и злобных бюрократах, его окружающих.
И Булгаков пишет пьесу «Мольер» — о короле, который один защищает драматурга против злобной дворцовой камарильи. Тот же Керженцев моментально сочиняет донос в ЦК: «В чем политический замысел автора? Булгаков... хотел в своей пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают... И только король заступается за Мольера и защищает его от преследований... Мольер произносит такие реплики: «Всю жизнь я ему (королю) лизал шпоры и думал только одно: не раздави. Я, быть может, мало вам льстил? Я, быть может, мало ползал?» Сцена завершается возгласом: «Ненавижу бессудную тиранию» (мы исправили на «королевскую»)... Политический смысл, который вкладывает в свое произведение Булгаков, достаточно ясен...»
Хозяин согласился с предложением Керженцева снять пьесу, но запомнил: только король помогал Мольеру. И отметил готовность Мольера, несмотря на ненависть к тирании, служить этому единственному защитнику.
Старый партиец Керженцев будет расстрелян. А Булгаков уцелеет.
Все время Сталин приучает страну к мысли: за всем следит Хозяин, обо всем мало-мальски серьезном ему докладывают.
В 1931 году обсуждался вопрос о разрушении Даниловского монастыря, переставал существовать и Некрополь, где покоился прах Гоголя. И Хозяин принял решение: перенести прах писателя с кладбища Даниловского монастыря на Новодевичье. Но после перенесения праха возникли странные, точнее, страшные слухи: при вскрытии могилы оказалось, что Гоголь был похоронен... живым.
Литературоведы заволновались, вспомнили завещание Гоголя: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться».
Доложили Хозяину. Ягоде пришлось дать подробный отчет обо всем, что произошло на кладбище.
31 мая 1931 года (мистическое число!) приготовились к перезахоронению Гоголя. Директор Новодевичьего кладбища пригласил писателей — Олешу, Лидина, Светлова... Пришли и друзья директора. Многих он наприглашал, как на представление, — естественно, кроме священнослужителей. Были и «товарищи» из некоего ведомства, которое, как известно, в приглашении не нуждается.
Гроб вскрыли — и поразились: в гробу лежал скелет с повернутым набок черепом...
Во время перенесения прах был несколько разграблен. Кусочек жилета Гоголя взял Лидин — он его вставил в переплет прижизненного издания «Мертвых душ». Кто-то из друзей директора забрал сапог, кто-то даже кость...
Происшествие Хозяину не понравилось. Ягода получил указание, и уже через несколько дней все похищенное было возвращено в могилу. А в газетах было напечатано официальное объяснение: «В повороте головы покойника нет ничего загадочного. Раньше всего подгнивают боковые доски гроба, крышка под тяжестью грунта начинает опускаться, давит на голову мертвеца, и та поворачивается набок. Явление довольно частое...»
Хозяину не хотелось ассоциаций, ибо в это время он хоронил заживо искусство революции, Авангард — часть Великой утопии.
Начало 80-х. Я сижу на пляже в Пицунде, рядом — Виктор Борисович Шкловский, великий теоретик левого искусства, друг Маяковского. Он абсолютно лыс. На пицундском солнце блестит продолговатая голова. Впрочем, и в двадцать лет он был такой же — совершенно лысый... Все мое детство прошло под знаком Виктора Борисовича, с которым отец сочинял сценарии. Только потом я узнал, что Шкловский был главным создателем теорий великого Авангарда 20-х годов. Сверкающий купол его головы маячил на всех знаменитых диспутах. Теперь ему девяносто лет. Он остался один — все участники тех диспутов давно лежат в могилах, чаще в безвестных, расстрелянные в дни сталинского террора...
Шкловский рассказывает, и его мысль движется, как атомный распад: «Горький был старого закала папаша — ничего не понимал в Авангарде, он казался ему надувательством. Сталин не зря вспомнил о Горьком, когда решил покончить с искусством революции. Горький совершенно не понимал живопись. Все главные действующие лица Авангарда сформировались до революции... Малевич, Татлин, Мейерхольд, Маяковский, Хлебников. Мы ненавидели «кладовые» — так мы называли дворцы и галереи, где прозябало искусство, — и после Октября вывели его на улицу. Наступил мир левого искусства: Татлин и Малевич... Татлин как-то приходил к вашему отцу, вы не помните? Ах да, вы были крошкой. Тогда Татлин был жалок, сломлен. А в 20-х это был мессия. Он ненавидел Малевича и обожал его. В мастерской он поставил пресловутую палатку, чтобы Малевич, придя, не похитил его идеи. Он был серьезен и без юмора. После Октября он создал башню Третьего Интернационала — символ нового времени. Он задумал ее как новую Вавилонскую башню. Отвергнувший Бога пролетариат по ее спирали взбирался на новые небеса — небеса мировой революции. В башне должен был разместиться Коминтерн. Это был синтез всего нового — живописи, архитектуры, скульптуры. И конечно же, ее никто не мог построить. Это была мечта. Потом он создал проект костюма для пролетариата, который никто не мог носить. Потом он поставил спектакль по поэме Хлебникова, который никто не мог понять. Потом он создал модель летательного аппарата, который, конечно же, не мог летать. Он считал: искусство должно только ставить задачи перед техникой. Все делалось для будущего».
Татлин увидел это будущее. Гений Великой утопии умер в 1953 году в Москве — в безвестности и постоянном страхе.
В крохотных комнатках коммунальных квартир они спорили о новом искусстве. В азиатской России рождались урбани-стические миражи и бесчисленные литературные течения. Мебели в квартирах не было — сожгли в холодную зиму 1918 года, а потом объявили ее мещанством. Их женщины презирали работу по дому — окурки и объедки они просто покрывали слоем газет, так что пол поднимался после каждой вечеринки. На этом газетном ложе они любили своих женщин, веривших в новое искусство. Возлюбленные возлежали среди партийных дискуссий и призывов к мировой революции.
Я спрашиваю Шкловского:
— Почему левая интеллигенция пошла со Сталиным, когда он сражался с Бухариным?
— Правые — это был сытый мир: нэпманы, лавочники, зажиточные тупые крестьяне. Когда Сталин провозгласил индустриализацию, мы радовались — наступало время урбанизма и нового искусства. Недаром в 1931 году Татлину присудили самое почетное тогда звание — «заслуженный художник».
И уже в 1932 году его объявили «буржуазным формалистом».
Я слушал Шкловского и думал: они верили? Или предпочли поверить? Ведь страной уже правил тотальный страх, который заставил Эйзенштейна бесстыдно переделать «Октябрь», который дал Хозяину возможность преспокойно, без всяких эксцессов удушить искусство Великой утопии.
Один из вождей Авангарда, Владимир Маяковский, последовал обязанности русского поэта быть пророком. Как и Есенин, он чувствовал будущее и на пороге страшных 30-х годов, в преддверии конца левого искусства, выстрелом из револьвера закончил жизнь. Его главные агитационные строчки — «И жизнь хороша, и жить хорошо!» — стали насмешкой над несчастным человеком, лежавшим на полу с пулей в груди...
Рядом издыхал Авангард.
Они хотели революции в искусстве, а новая власть хотела искусства для революции. Первое наступление на левое искусство было задумано Лениным. Сразу после учреждения поста Генсека он образовал РАПП — Российскую ассоциацию пролетарских писателей. РАПП с командой партийных критиков становится организацией, открыто управляющей искусством. Но там сидело много троцкистов и зиновьевцев, и Хозяин поступил тонко: в 1932 году он уничтожает РАПП, что, естественно, вызвало восторг большинства писателей и воспринималось как помягчение. Но тем же постановлением он распустил все литературные группировки. Авангард был попросту прикрыт административным решением.
Однако перед опубликованием постановления он захотел, чтобы роспуск РАППа и конец Авангарда произошли по инициативе самих писателей...
Рассказ об этой знаменитой встрече я слышал в разные годы — от Петра Павленко и Евгения Габриловича.
Накануне роспуска РАППа в квартирах многих известных писателей звонил телефон: их звали прибыть в особняк Горького. Зачем — не объясняли.
Писатели съехались. Горький таинственно встретил гостей на лестнице, пригласил в гостиную. Там писатели долго сидели — кого-то ждали. Наконец в комнату вошли дорогие гости: Сталин в окружении главных соратников. Габрилович рассказывал, как он впился глазами в диктатора: «Это был маленький человек в темно-зеленом френче тонкого сукна, от него пахло потом, нечистым телом. Запомнились густые черные волосы, наехавшие на маленький лоб, и рябое лицо, бледное от постоянной работы в кабинете. Он был очень подвижен, как все маленькие люди, и часто смеялся — прыскал смехом под усами, и в лице появлялось что-то хитроватое, грузинское. Но когда он молчал, кустистые брови, идущие косо наверх, придавали его лицу жесткое и непреклонное выражение».
Он вежливо слушал выступления писателей, но по его репликам все с изумлением поняли: он поддерживал беспартийных писателей против могущественного РАППа. Потом он произнес речь, в которой уничтожал прежних рапповских начальников и славил собравшихся писателей: «Вы производите нужный нам товар. Нужнее машин, танков, самолетов — души людей...» Он назвал писателей «инженерами человече-ских душ». Души его очень интересовали, и оттого определение ему нравилось. В перерыве, беседуя с писателями, он его повторил, при этом его палец уперся в грудь одного из гостей.
От страха тот бессмысленно бормотал:
— Я? Я что? Я не возражаю...
— То есть как это «не возражаю»? Исполнять надо, — по-следовала реплика простодушного Ворошилова.
Писатель закивал. Он не знал точно, что исполнять. Но был готов.
Среди присутствовавших был Шолохов — автор знаменитого «Тихого Дона». В то время уже появились слухи, что он украл роман у репрессированного казачьего офицера — не верили, что этот молодой и столь неинтеллектуальный человек мог написать великую книгу.
Шолохов был его писатель. Сталин запретил разговоры под угрозой ареста, но слухи продолжались, ибо никто не понимал, почему так жалко и странно ведет себя сам Шолохов, почему он не борется за свою репутацию. Авторство «Тихого Дона» стало одной из литературных загадок века.
На самом деле все объяснимо. Бедный Шолохов не смел ничего доказывать, ибо незадолго до выхода книги был арестован человек, жизнь которого послужила основой для романа.
Из рассекреченного дела: «6 июня 1927 года на коллегии ГПУ заслушали дело номер 45529 по обвинению гражданина Ермакова... Постановили: Ермакова Харлампия Васильевича — расстрелять».
В деле — фотография молодого усатого казака и биография Ермакова. Это биография Григория Мелехова, героя «Тихого Дона». Так же, как и Мелехов, Ермаков был призван на военную службу в 1913 году, воевал, был награжден четырьмя Георгиевскими крестами, произведен в хорунжии. Так же дрался с бандами полковника Чернецова на стороне красных, так же вел себя во время восстания в станице Вешенской, и так далее.
Любопытнейший документ находится в деле — письмо к Ермакову молодого Шолохова, тогда еще малоизвестного писателя: «Москва. 6. 4. 26. Уважаемый товарищ Ермаков! Мне требуется получить от вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года, надеюсь, что вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения... полагаю быть у вас в мае-июне сего года. С приветом Шолохов».
Да, Шолохов не мог привести самое простое доказательство своего авторства — имя героя и информатора. Это значило зарубить книгу: ведь Харлампий Ермаков, герой лучшего советского романа, был врагом народа, расстрелянным ГПУ.
Ермаков был реабилитирован только в 1989 году, уже после смерти Шолохова. Так что писателю до конца жизни пришлось молчать. И пить.
ВЕЛИКАЯ АРМИЯ ИСКУССТВ
Теперь все писатели, партийные и беспартийные, должны были объединиться в Союз писателей — организацию, созданную по точному образцу партии: те же секретари, те же пленумы и съезды. Во главе этой литературной партии Сталин поставил вождя — Горького, с его неприятием левого искусства. Все было продумано: имя Горького должно заслонить от европейских радикалов придушенный Авангард.
Организацию Союза писателей Сталин поручил Бухарину — эта работа отодвигала его от жизни партии. Надзирателем к Бухарину он приставил исполнительного Ивана Грон-ского — главного редактора газеты «Известия», журналов «Новый мир» и «Красная Нива».
Этот трижды главный редактор, естественно, будет арестован в 1937 году. Но что неестественно — он избежит расстрела и вернется из лагерей после смерти Сталина.
У Гронского была репутация не очень умного, но очень доброго человека. Но вот что рассказал этот добряк в 1963 году на встрече с сотрудниками архива Горького: «Как-то приезжаю к Горькому. Стоит мужчина среднего роста. Горький его представляет: «Светлейший князь Святополк-Мирский» — одна из знатнейших фамилий царской России». Они сели за стол, и тут Гронского поразило: «чем больше князь пил, тем делался осторожней». Осторожность князя ему не понравилась, и, вернувшись, Гронский попросил ГПУ «подобрать материалы на князя» и выяснил, что тот окончил Пажеский корпус, был знаком с Деникиным и Врангелем, жил в Англии, прежде чем вернуться в Россию. Бдительный Гронский немедленно «узнал работу «Интеллидженс сервис» — британской разведки — и обратился к Ягоде и лично к Сталину, после чего несчастный князь, которого уговорили переехать в СССР, исчез в лагерях. И вот Гронский, уже сам отсидев ни за что полтора десятка лет в лагерном аду, с гордостью рассказывает про свою бдительность.
Так что добряк Гронский был «своим» в этом безумном времени...
Он, пожалуй, первый очевидец, рассказавший правду об отношении Хозяина к Горькому: «Не раз мне приходилось слышать такие рассуждения: «Что такое Алексей Максимович?» И Сталин начинал перечислять длинный список выступлений Горького против большевиков. Но он понимал: Горький — это политический капитал».
Накануне создания Союза писателей Сталин присвоил имя Горького городу, где тот родился, главной улице в Москве, знаменитому Художественному театру...
— Товарищ Сталин, — робко возражает Гронский, — это скорее театр Чехова.
— Не имеет значения, — отвечает Сталин, — Горький — честолюбивый человек, и мы должны привязать его к партии канатами.
Гронский не знал: Хозяин смотрел далеко вперед. В том кровавом будущем, о котором он уже тогда думал, Горькому придется со многим смириться. Сталин заранее задабривал его, связывал канатами тщеславия, чтобы ему было что терять. Хозяин знал силу честолюбия — этой жалкой слабости жалких интеллигентов, этой приманки, на которую все они с удивительным однообразием клевали.
На юбилее Горького присутствовал приехавший в Москву знаменитый французский писатель Анри Барбюс. Он писал протроцкистские статьи, за что на него обрушились француз-ская компартия и Коминтерн.
«Дураки, — сказал Сталин Гронскому. — Барбюс — это политический капитал, а они его растранжиривают». И он забрал себе этот капитал, поймав француза на ту же удочку.
Барбюс скромно сидел на юбилейном заседании в Большом театре. В середине торжественного доклада Хозяин велел извлечь Барбюса из недр зала. И вот Гронский выводит ничего не понимающего писателя на сцену. Сам Сталин торжественно встает и, прервав доклад, начинает аплодировать. Президиум, естественно, тотчас вскакивает вслед за Хозяином, встает ничего не понимающий, но покорный зал. Под гром аплодисментов Сталин сажает потрясенного Барбюса на свое место, а сам скромно отсаживается в третий ряд.
И Барбюс напишет о нем вдохновенно: «Кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе... находится в руках этого человека с головой ученого, лицом рабочего, в одежде простого солдата».
«Он был великий артист, — пишет Гронский. — Вот он беседует с человеком: ласков, нежен, все искренне. Провожает до дверей и тут же: «Какая сволочь».
Организация идеологии продолжается. Вслед за писателями вводится единообразие во всю культуру: Авангард уничтожается и в музыке, и в живописи. Создаются Союзы композиторов, художников — опять же с секретарями, пленумами, съездами... все те же зеркальные отражения партии. Никаких не-официальных групп в искусстве более не будет. Гронский собирает художников в Москве и под улюлюканье зала заявляет: «Социалистический реализм — это Рембрандт и Репин, поставленные на службу рабочему классу».
Свистят новаторы, отменившие вчера буржуазное искусство, но Гронский продолжает: «Напрасно беснуетесь, господа. Формалистический хлам нам более не нужен».
Хозяин возвращал прежних художников — художников Империи. Ненавистный реалист Репин, написавший гигант-ское полотно «Заседание Государственного совета», объявлен образцом. Восстановлена Академия художеств, сменена экспозиция в Третьяковской галерее: Авангард загнали в крохотную комнатку.
Отныне все деятели культуры получили единый творческий метод — по образцу партии. Только признающие его имеют право быть членами Союзов. Всякое отступление от метода должно караться, как и фракционность в партии. Метод, разработанный Бухариным и Горьким, именуется методом социалистического реализма. Главный его смысл — в «партийно-сти». Только произведения, служащие партии, имеют право на существование. Другие составные части метода — «реализм» и «народность» — запретили навсегда прекрасные безумства Авангарда.
Отняв свободу, Хозяин с восточной щедростью наградил членов новых Союзов. Великолепные бесплатные мастерские и продовольственные пайки в то голодное время получили художники. Но особенно щедр он к писателям — отдельные квартиры, загородные дома и сытые пайки подчеркивали особую важность в идеологии «инженеров человеческих душ». В обмен на свободу деятели культуры станут одной из самых престижных, самых высокооплачиваемых групп в его Империи.
На встрече с Хозяином в особняке Горького писатели, еще не зная о грядущих льготах, клянчили блага. На унылый намек писателя Леонова о том, что у него нет подходящей дачи, по-следовала неожиданная мрачная реплика Хозяина: «Дачи Каменева и Зиновьева освободились, можете занять».
Дачи в это время действительно освободились...
|
| |
| |
