Дискредитация в ходе «лингвистического поворота» представлений о прозрачности языка исторического описания, которая привела, по существу, к обнулению понятия «объективной исторической реальности», напрямую обуславливает актуальность нашего исследования, посвященного проблеме онтологии прошлого. Признание современной философией истории того факта, что нарратив представляет собой не столько изложение знания о прошлом, сколько определенную манеру его понимания, поставил под вопрос методологические основания исторического знания. В связи с этим, целью настоящей статьи является анализ понятия прошлого в формате неклассической исторической эпистемологии. Понимание же того, что сопряжение не-индифферентности языка исторического описания с не-фиксированностью описываемого исключает какие-либо стабильные отношения между ними, ставит перед нами задачу обнаружения и определения тех способов актуализации прошлого, которые, тем не менее, гарантируют возможность генерации исторического знания.

Тезис постмодернистской историографии о «непрозрачности текста» историка и предложение понимать прошлое как текст, ставят под вопрос саму возможность надежного исторического знания и форматируют в границах современной философии истории определенное тематическое поле. Оценивая степень разработанности последнего, необходимо отметить, в первую очередь, теоретические и аналитические построения Х. Уайта, Ф. Анкерсмита, А. Мегилла, А. Данто, К. Дженкинса, П. Вена, Й. Рюзена, а из числа русскоязычных исследований – работы М. Кукарцевой, Е. Трубиной, А. Олейникова, В. Стрелкова, О. Гавришиной и др.

В конструктивном сообщении с философскими концептами Ж. Делеза, Р. Барта, М. Фуко, М. Мамардашвили и др. указанные работы образуют опору данного исследования, научная новизна которого заключается в раскрытии роли продуктивного воображения в создании образов становящегося прошлого и прояснении особенностей их онтологического статуса.

1

Отправным пунктом философского анализа насущных проблем исторической дисциплины может служить диагноз, который ставит ей К. Дженкинс. По его убеждению какое-либо желание отыскать способ получения объективного знание о прошлом в принципе невыполнимо, а потому историки вынуждены признать, что «…нет такой вещи как корректный исторический метод и что история никогда не сможет удовлетворить свое стремление стать эпистемологией…» [1, p. 5].

Обосновывая этот вывод, Ф. Анкерсмит заключает, что в классической философии истории чистоту исторического знания и релевантную эпистемологию гарантирует «исторически незамутненный трансцендентальный субъект познания», наличие которого «…ведет к фиксации исторического объекта или исторической реальности, которую мы познаем» [2, с. 265]. В этом случае отношение между реальностью и знанием о ней понимается как объективное, т.е. имеет место «эпистемологическая фиксация», которая «…стимулирует фикса­цию онтологическую – в данном случае понятие про­шлой реальности, которая постоянна, существует не­зависимо от историка и может изучаться как объект» [там же]. В дискурсе же современной философии истории, переводящей свое внимание на реального субъекта познания, историческая эпистемология превращается из теории познания в практику продуцирования знаний. Любая попытка схватить прошлое как объект изучения неизбежно связывается с невозможностью располагать объектом, не зависящим от изучающего его субъекта. «Неразрешенность» текста историка сочленяется с неоднозначностью прошлого. С одной стороны, как поясняет М. Кукарцева, «…текст приоб­ретает свойства непрозрачности и онтологизируется, становится вещью» [3, с. 32]. С другой стороны, прошлое перестает быть единым, – оно расщепляется и множится, и постановка вопроса о его онтологии (или, точнее, об онтологии различных «видов» прошлого) крайне необходима.

2

Исторический текст, демонстрирующий прошлое, есть, в то же время и механизм, который это прошлое конституирует. В свою очередь прошлое, к которому отсылает текст, есть прошлое, служащее описываемым объектом. Поскольку прошлое-само-по-себе как данность не наличествует, всякое обращение к нему – это когнитивная практика конструирования/производства того прошлого, которое впоследствии фигурирует в историческом тексте.

Вследствие того, что к гипотетическому «прошлому непосредственно» нет, по словам А. Данто, «эпистемологического доступа» [4, с. 83], оно оказывается бесполезным, так как не может служить историку в качестве описываемого объекта. Операции с подобным прошлым невозможны, ибо такое ноуменальное прошлое по определению не обладает какими-либо качествами или свойствами, не может быть присвоено или выступать как нечто определенное.

Однако исторический текст рисует прошлое как определенный объект, не пренебрегая связностью в его описании. Именно в тексте прошлое становится характерным, связным, единым; оно становится «чем-то», чему – как следует из описания – нечто свойственно и для чего нечто характерно. Поясняя этот эффект, Анкерсмит указывает на то, что «единство и связность не есть свойства прошлого…» [2, с. 208], так как, на самом деле, «…единство – это собственность языка историков, а не мира…» [5, р. 428]. Отсюда следует, что не будучи в состоянии присвоить (значит, и освоить) прошлое-само-по-себе, историк конструирует другое прошлое – познаваемое, присваиваемое прошлое с «присущими» ему качествами. Таким образом, считает П. Рикер, он решает «…фундаментальную для гуманитарных наук эпистемологичес­кую проблему соединения данных в целое» [6, с. 301], – изображая относящиеся к прошлому элементы в нарративной связности и тем создавая некое «вторичное» прошлое.

В связи с этим мы оказываемся перед необходимостью различать 1) прошлое-само-по-себе (непосредственно прошлое) и 2) прошлое-в-тексте (операциональное прошлое). Историк, обращенный к «прошлому-самому-по-себе», имеет дело, как отмечает Анкерсмит, с тем прошлым, которое им «…показывается при помощи таких сущностей, которые не составляют части самого прошлого и даже не отсылают к действительным историческим явлениям…» [7, с. 130]. Показываемое прошлое не может быть первообразным, но становится производным. Традиционное причинное отношение «описываемого объекта» и «описывающего текста» переворачивается. Сродни тому, как, по мнению Рикера, «…событие, прежде чем стать объектом исторического познания, является объектом рассказа» [6, с. 334], «понятие «прошлое»… – констатирует О. Гавришина, – …оказывается следствием текста историка, а не его причиной» [8, с. 331]. Так вопрос «исторической реальности» прошлого блокируется эффектом его «текстуальной реальности».

3

Восприятие «онтологически ненадежного» и «эпистемологически вторичного» прошлого всегда опосредовано означивающей средой, а всякое знание о нем, делает вывод Е. Доманская, является своего рода «подержанным знанием» (second-hand knowledge) [9]. Не имея доступа к искомому прошлому, исследователь вынужден удовлетворяться тем прошлым, которым он может оперировать, т.е. действовать, как полагает Х. Уайт, в «историческом поле», где у него появляется возможность конституировать некоторую сущность как «…возможный объект знания специфического типа» [10, с. 11]. Природа подобного объекта, согласно Уайту, несамостоятельна и «происходит» от прилагаемой к объекту «объяснительной техники» [там же, с.12]. В результате оказывается, что, по существу, всякий исторический объект принадлежит не прошлому-самому-по-себе, а тому прошлому, которое фигурирует в качестве «объективного» в нарративе. По мысли Анкерсмита, не существует ни «сущности» прошлого, ни нарративного представления этой «сущности» [2, с.86], т.е. нет расположения прошлое-само-по-себе – его репрезентация. Прошлое-само-по-себе есть нечто не-сущностное, не-объективированное и не-представляемое непосредственно. Но прошлое, которое «включено» в конструирующий и описывающий его текст, есть месторождение сущностей, участвующих в повествовании, объект и условие возможности конституирования объектов. При этом, делает своеобразное резюме А. Мегилл, «…сам исторический объект есть «вымышленное» создание, что-то конституированное как объект…» [11, с. 122].

Нам остается признать, что, как пишет В. Стрелков, «прошлое само по себе как универсальный референт любого исторического исследования – это эпистемологически бесполезное понятие» [12, с. 131]. И, ведя рассуждение в том же направлении, маркировать то прошлое, которое не является «внешним» по отношению к нарративу, как «эпистемологически полезное». Причем полезность обусловлена именно тем, что прошлое-в-тексте, во-первых, никак не может претендовать на универсальность, а, во-вторых, не может играть роль «вынесенного референта», ибо оно «существует» неотрывно от текста являясь сугубо специфическим, на что косвенно указывает и Уайт. Подтверждает этот факт и Кукарцева, анализирующая теорию нарративов Анкерсмита: в отношении прошлого непосредственно «…язык нарратива непрозрачен и автономен…», а сам нарратив обладает «…свойством само-референциальности, референциальной непрозрачности…» и выполняет функции «…описания про­шлого и идентификации специфики его нарративной интерпретации» [3, с. 49-50].

Выходит, что специфическое, познаваемое, интерпретирующееся, текстуальное, «объективное», осмысленное прошлое заключено в нарративе и служит своего рода «внутренним референтом». Его «объективность» должна пониматься, прежде всего, в эпистемологическом смысле: оно объективно как то, что операционально, разрабатываемо, приводимо в порядок и осмысляемо. Т.е. то, что, в конечном счете, становится приемлемым для мышления… открывая, тем самым, практически бесконечное множество вымышленных объектов.

4

Утверждая, что прошлое становится чем-то определенным и существенным в нарративе, мы не может отрицать и того, что прошлое остается неопределенным и не-сущностным вне него. Нюанс, как уже отмечалось, состоит в том, что одно и другое прошлое не связаны отношением тождества. Если вообще в данном случае уместно указание на их «взаимоотношения», то бытующее в нарративе «настоящее прошлое», которому присущ «эффект реальности», теряет генетическую связь с прошлым-самим-по-себе. Даже допуская работу некоего механизма не-субстанциального «переноса» между обоими прошлыми, нельзя не признать, что современная философия истории сталкивается с ситуацией «потери прошлого». Требование «…вернуть прошлому его собствен­ное достоинство» [13, с. 19] приводит, как показывает Й. Рюзен, одновременно и к «освобождению» исторического текста от диктата недоступного, но единственного и неизменного прошлого-самого-по-себе, и к «утрате» самой возможности какой-либо «исторической реальности» за пределами текста [там же, с. 8].

Постмодернистская историография, отказываясь от метанарративов, сознательно «теряет» Прошлое, подрывая, тем самым, его безусловную власть над настоящим. Взамен этого прошлого-самого-по-себе, которое, по определению, не может находиться ни в чьей власти, познающий прошлое субъект получает власть над прошлым-в-тексте. И – в дополнение к этому – уверенность в том, что никакое прошлое, кроме определенно выбранного и специфически сконструированного, не может им распоряжаться. Прошлое-само-по-себе, с которым «нечего поделать», обретает свое достоинство путем потери безусловной связи с настоящим. Настоящее же имеет дело с устраивающим его прошлым, имеющим двоякий смысл: это и прошлое, которое его устраивает (то есть ему подходит), и прошлое, которое устраивает (задает устройство) его самого.

Таким образом, «…новая философия истории… допускает, что нарратив обладает своего рода правом насилия над реальностью», – признает Кукарцева, – поскольку «нарративы интерпретируют прошлое как наличную данность, не проблематизируя ее…» и «…реальность прошлого эффективно создается только текстом» [3, с. 47-48]. Прошлое-в-тексте становится реальным за счет текста; оно видимо, воспринимаемо и имеет смысл. При этом понятие прошлого-самого-по-себе остается используемым и регулятивным в исторических исследованиях, в каком-то виде подразумеваясь в них. Однако это «чистое» прошлое, как отмечает Стрелков, «…не может полагаться в качестве «объекта», «…не может стать объектом познания» и его «…нельзя увидеть… потому, что оно не имеет никакого смысла вне той языковой формы, с помощью которой о нем нечто высказывается» [12, с. 127]. «По сравнению» с текстуальным прошлым оно нереально, а значит – резюмирует Кукарцева – «получается, что нет реальности, лежащей вне текста, и прошлое есть только наша идея» [3, с. 35].

Итак, разводя два «вида» прошлых – прошлое-в-тексте и прошлое-само-по-себе – и подводя промежуточный итог сказанному, мы приходим к выводу, что первое является наличным объектом познания, обладающим эффектом реальности и подлежащим мышлению, в то время как второе не-наличествует, не познается и «не реально». Первое мыслимо и осмысляемо; второе бессмысленно и немыслимо. Продолжая дизъюнкции, следует сказать, что если первое – не проблематизируется, то второе – проблематично; первое представляет нечто сущностное, второе – нечто не-сущностное; первое характеризуется единством, второе – множественностью. Так мы приходим через констатацию ряда признаков к понятию прошлого-самого-по-себе как «идеи прошлого».

5

Необходимость использования понятия «идея прошлого» очевидна в связи со спецификой реальности того прошлого, с которым вступает в коммуникацию историк. Понятие прошлого исподволь имеется во всякой исторической ретроспективе и вопрос его «существования» не ставится под радикальное сомнение. Но заключение о «природе» того прошлого, что становится полем и объектом исторического исследования, может быть сделано лишь в связи с тем, каковой полагается «идея прошлого». Безусловно, пишет Анкерсмит, «никто… ни на мгновение не допускает, что прошлое есть просто чья-то субъективная идея» [2, с. 248], поскольку историческая наука несовместима с крайним скептицизмом. Но идея прошлого не представляет собой и объективную идею. Следовательно, ведет свою мысль Анкерсмит, «прошлое – это наша идея прошлого, и она нуждается (курсив мой – М.Ш.) в объективности» [там же, с. 309].

Не будет преувеличением считать, вслед за Данто, что историческая дисциплина нежизнеспособна без какой-то «веры в прошлое», так или иначе формирующей соответствующую идею. Впрочем, платоновское понятие идеи прошлого – как определенного, установленного и «безжизненного» – суть возвращение к метафизическим позициям, означающим верность «единой Истории». Поэтому – принимая во внимание тот факт, что «мы всегда пересматриваем наши верования относительно прошлого и предположить их «установленными» было бы вероломно по отношению к историческому исследованию» [14, р. 148] – «идею прошлого» мы намерены далее представлять в соответствии с тем понятием Идеи, которое разрабатывает Ж. Делез.

Отказываясь от традиционного понятия «идеи», Делез предлагает понимать ее как «…определенное непрерывное множество с n параметров», т.е. как многомерное множество, измерения которого суть «…переменные величины или координаты, от которых зависит феномен» [15, с. 226]. Существование Идеи полагается проблематическим; при этом, не устает настаивать Делез, «Идея – не сущность», «…область Идеи – это несущностное» [там же, с. 232], и понимать ее необходимо как множество, которое предшествует всякому единству и которому единства недостает [16, с. 190-191].

Не дублируя все возможные аргументы в пользу допустимости и необходимости применения делезовское понимание идеи к понятию «идеи прошлого», рассмотрим, что именно дает нам подобный ход. Согласно Делезу, «…Идея совершенно лишена актуальности» [15, с. 335] и из этого исходит ее виртуальность, однако это не подразумевает оппозиции «виртуальное – реальное», потому как Идея «…обладает полной реальностью в качестве виртуального» [там же, с. 256]. Интерпретируя это положение в своем ключе, можно сказать, что посредством такого определения мы уходим и от соблазна утверждать, что прошлое-само-по-себе объективно существует (что равносильно метафизическому утверждению о его реальности), и от скептического максимализма, ведущего к признанию не-существования прошлого вообще.

Не подлежит сомнению тот факт, что реальность прошлого-самого-по-себе («идеи прошлого») отлична от реальности прошлого-в-тексте и обладает иной «природой». Текстуально реальное прошлое нарратива автономно от виртуально реальной идеи прошлого. Первое не проблематично, но актуально; второе – неактуально, но проблематично. Более того, поскольку идея в своей определенности не может быть изменяющейся во времени, она – как помечает Делез – в чем-то сродни пространству [там же, с. 283]. Тогда следует определить идею прошлого как виртуальное «пространство прошлого». Что же касается текстуального прошлого, то оно должно быть определено как актуальное «время прошлого». Лишним подтверждением этого тезиса служит утверждение Делеза о том, что Идеи находятся «…в производстве актуального исторического мира» [там же, с. 235]. Следовательно, «идея прошлого» каким-то образом причастна рождению того прошлого, которое служит объектом исторического описания и которое есть все основания именовать «настоящим прошлым».

Образование того прошлого, с которым работает историк, происходит по образу идеи прошлого, которое само по себе не разрабатываемо. Прошлое-само-по-себе как регулятивная идея выступает залогом функционирования исторической дисциплины; будучи проблематичной, она инициирует историческое исследование; являясь виртуально-реальной, т.е. оперативно недоступной, она нуждается в преобразовании, итогом чего становится операциональная «историческая действительность».

Подобное преобразование с известной долей условности можно представить в виде двух последовательных этапов.

На первом из них имеет место актуализация идеи прошлого, которая, по свидетельству Делеза, берет начало в том, что «… происходит в голове мечтателя и под критическим взором ученого» [там же, с. 268] и представляет собой практику, творческий акт, непосредственно сопряженный со способностью воображения. Актуализация идеи есть ее задействование, в результате чего возникает некая область (раз)решений идеи-как-проблемы. Безусловно, идея как множество обуславливает множество стратегий своих актуализаций, которые не могут быть исчерпаны конечным числом. Соответственно, каждая из стратегий актуализации идеи приводит к уникальному результату, т.е. к появлению отличного от всех, ему подобных, образов прошлого. Можно сказать, что каждое разрешение идеи есть и освобождение, и утверждение, и создание образа. Следует отметить, что в ходе использующей силу воображения актуализации, которая есть размножение образов идеи прошлого, само образы не «находятся» (как готовые), а «изобретаются». Это означает, что во-ображение следует понимать не как «введение/вхождение в образ», но как «сообщение/придание образа». При этом всякий образ виртуально нереален, но может быть реализован.

На втором из указанных этапов происходит реализация того образа прошлого, который ложится «в основание» рассматриваемого в теории Уайта «исторического поля», где он может быть объективирован как прошлое-в-тексте – т.е. как актуальное единство, «настоящее прошлое». Поскольку образ прошлого уже наличествует (как «обналиченная» идея прошлого), он становится фундаментом для конституирования наличного прошлого.

Таким образом, идея прошлого как проблематический не-объект (без-образное множество) путем пре-образований разрешается во множестве образов прошлого, каждый из которых, «впоследствии», взятый в качестве «подложки» исторического поля, обеспечивающего возможность конституирования исторических объектов, имеет шанс превратиться при посредстве языка историка в не-проблематический объект. Именно в русле такой технологии, как мы считаем, и следует понимать утверждение Делеза о том, что «…Идея кладет начало или обосновывает мир репрезентации» [там же, с. 328]. Добавляя, однако, – со ссылкой на аргументы Анкерсмита, – что это не есть репрезентация прошлого-самого-по-себе.

6

Нарисованная нами картина может быть сведена к схеме, демонстрирующей предлагаемую «логику» преобразования прошлого.

Исходная инстанция – прошлое-само-по-себе (идея прошлого, прошлое прошлое, неактуальное прошлое) – есть множество, чей онтологический статус – виртуально реальное. Конечный «продукт» – прошлое-в-тексте (актуальное прошлое, прошлое-вещь, настоящее прошлое) – есть единство, чей онтологический статус – не-виртуально реальное. «Посредником» между ними выступает стихия становления прошлого – многообразное (разрешенное, актуализированное) прошлое, каждый момент которого – образ прошлого – имеет онтологический статус виртуальное нереальное.

Действительно, своей реальностью настоящее прошлое обязано текстуальной среде, и, как доказывает Анкерсмит, «…исторический нарратив есть вещь в собственном смысле слова» [2, с. 193]. Реальность же ненастоящего прошлого обеспечивается тем, что оно есть идея, т.е. не-вещь в полном смысле слова по определению. Определяясь с тем, что располагается между ними, т.е. с той множественностью образов прошлого, которая играет роль «промежуточной инстанции» и выражает становление-вещью, мы выходим на понятие «неполной вещи». Что – в русле рассуждений А. Родина – понимается как «неродившаяся вещь» или «виртуальная вещь». Фигурирующее(ся) в нарративе прошлое-вещь (т.е. историческое, или вариативное прошлое), как «всякая вещь, о которой рассказывается история, имеет свое «до» вне истории» [17, с. 128]. Соответственно, «…виртуальная вещь располагается в доисторическом прошлом всякой исторической или наличной вещи» [там же, С.129]. Интерпретируя эту диспозицию, следует заключить, что текстуальному прошлому предшествует прошлое как виртуальная вещь (т.е. до-историческое, или абсолютное прошлое), а окончательное конституирование «объективного прошлого» есть событие его рождения в языке нарратива.

Отсюда следует, что «основание» исторического поля, служащее полем непосредственного интереса историка, – это предел становления прошлого, то «место», где, по словам Делеза, «…виртуальное становится актуальным…» [15, с. 92]. Познающий субъект не имеет дела с установленным прошлым, но устанавливает его по собственной воле, пытаясь о-пределить становление прошлого, – ограничивая игру своего воображения в пользу осмысления ставшего. Как констатирует А. Олейников, «в стремлении схватить прошлое как таковое мы встречаемся лишь с успешными способами его замещения настоящим», а значит, историк ставит опыты с прошлым, но каждый из них – это, в то же время, еще и опыт «…ускользания прошлого от устанавливающего, объективирующего взгляда исследователя» [18].

Роли, таким образом, распределены почти симметрично: и мы, и прошлое являемся подопытными друг друга; опыт – как (по)пытка и (ис)пытание – есть вопрошание и ответствование. Историк, пытающий прошлое в стремлении его присвоить, п(ы/и)тается своим образом прошлого – продуктом своего продуктивного воображения. Из этого можно заключить, что историку приходится балансировать между воображаемым и вымышленным.

7

Это положение весомо подкрепляется исследованиями Уайта, сфокусированными на тех способах, «…какими историки конституировали прошлое как возможный объект научного исследования…» [10, с. 11]. Его определение тропологии, скорректированное через четверть века после выхода в свет «Метаистории…», четко указывает на имеющееся «напряжение» между воображением и мышлением. Уйат предлагает свое «…теоретическое объяснение вымышленного дискурса, всех способов, какими различные типы фигур… создают типы образов и связи между ними, способные служить знаками реальности, которую можно лишь вообразить, а не воспринять непосредственно (в обоих случаях курсив мой – М.Ш.)» [там же, с. 8].

«Камень преткновения» исторической дисциплины – зазор между продуктивным воображаемым и вымышленным продуктом. «Прошлая реальность» не наблюдаема, но вообразима; но «невидимое» само по себе прошлое наблюдаемо как образ. Подытоживая эту ситуацию, Данто отсылает к опыту: «То, что нельзя наблюдать прошлое является логической истиной, однако разница между логической и фактической ненаблюдаемостью никак не сказывается на современной практике исследования» [4, с .96]. Практика же, как показывают современные исследования, не может обойтись без задействования механизмов структурно-метафорического переноса. В результате мы имеем выстраивание отношений типа «объект – объект»: образ прошлого, устанавливаемый как объект – показываемое прошлое-объект в нарративе.

Практика – как опыт строительства – это эксперимент, в ходе которого нечто сначала воображается, а потом создается. Пусть даже сущее строится «на пустом месте», но и это место необходимо предварительно вообразить.

Ясно, что историку нужно наладить (со)общение с прошлым для того, чтобы получить от него какое-либо сообщение. Для этого, как было показано, прошлое подвергается операции преобразования. Параллельно с этим, историк вносит определенную субординацию в распрю воображаемого и мыслимого. За установлением образа прошлого, идущего под юрисдикцией продуктивного воображения, следует «инфицирование» воображенного образа прошлого (принадлежащего прошлому) движением мысли (принадлежащей настоящему), что приводит к созданию «динамического» мира прошлого, «образа-в-движении».

Суть данного процесса отменно иллюстрируется в рассуждениях М. Мамардашвили. По его мнению, продуктивное воображение ответственно за внятность эмпирических данных, что достижимо лишь при условии их специфического преобразования. Это означает, что «...мы имеем сообщения из других миров, или событий, которые происходят в том случае, если мы можем превратить их в сообщение» [19, с. 301]. Конструирование исторического «мира прошлого» «по образу» образа прошлого является условием возможности получение информации об этом мире. А для осуществления этой возможности, т.е. для превращения молчащей виртуальной вещи в источник актуальных сообщений «…нужно наше движение, движение внутри человека… что есть вообще условие понимания исторических явлений…» [там же].

Итак, возможность доступа к прошлому зависит от субъекта, воображающего прошлое как то, что невиданно и осмысляющего прошлое как то, что было. При этом, как отмечает Мамардашвили, «...продуктивное воображение, связанное с создаваемостью для...» [там же, с. 303] не «включается» беспричинно. Появление образов прошлого провоцируется неким интересом, напряжением, неразрешенностью или травмой. У продуктивного воображения имеется цель – создание наличного образа того, что обделено наличием. Имеется и результат – «тексты воображения», которые Мамардашвили понимает как «…способы и формы какого-то напряженного ожидания» [там же, с. 306]. Собственно, напряжение текста воображения отчасти разряжается историческим текстом, т.е. в виде некоторой истории, определенной репрезентации прошлого. Полного же восполнения не-наличия прошлого произойти не может (историкам не грозит стать безработными), поскольку, как уверен Дженкинс, исторические репрезентации «…всегда являются «неудавшимися репрезентациями», а любое представление о прошлом – ошибочно» [1, p. 5].

Одну из причин тому упоминает Мамардашвили: «...воображение восполняет эмпирические данные» [19, с. 307]. Без сомнения, сделать это за счет того же эмпирического материала означало бы изменить, а не восполнить. Значит, восполнение происходит за счет той или иной ре-конфигурации данных или, следуя терминологии Уайта, пре-фигурации «исторического поля», что осуществляется – опять же – силой воображения.

Таким образом, мы приходим к выводу о том, что роль воображения в производстве исторического знания значительно больше той роли исторического воображения, которая была вскрыта тропологической теорией Уайта и проанализирована рядом представителей нарративной философии истории. Способность воображения следует понимать как способность преобразования прошлого, в ходе которых прошлое-само-по-себе становится образом прошлого, обладающим специфическим онтологическим статусом. Для исторической дисциплины это означает выведение прошлого непосредственно из каких-либо эпистемологических отношений и замещение его позиции многообразием воображаемого прошлого. В результате мы можем констатировать, что привычная для классической философии истории схема оказывается «перевернутой»: онтологическая фиксация прошлого не следует за гипотетической релевантной эпистемологией, но напротив – предшествует установлению какого-либо эпистемологического отношения между ним и историческим текстом.

ЛИТЕРАТУРА

1. Jenkins K. Refiguring History: New Thoughts on an Old Discipline. London and New York, Routledge, 2003.

2. Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры. –М.: «Прогресс-Традиция», 2003. – 496 с.

3. Кукарцева М.А. Ф. Анкерсмит и «новая» философия истории // Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры. –М.: «Прогресс-Традиция», 2003. – 496 с. С. 15-64.

4. Данто А. Аналитическая философия истории/ Пер. с англ. А.Л. Никифорова и О.В. Гавришиной. –М.: «Идея-Пресс», 2002. –292 с.

5. Ankersmit F. Invitation to Historians // Rethinking History 7:3 (2003). P. 413-437.

6. Рикер П. Память, история, забвение / Пер. с франц. – М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. –728 с.

7. Анкерсмит Ф. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков/ Пер. с англ. О. Гавришиной, А. Олейникова. –М.: «Идея-Пресс», 2003. –360 с.

8. Гавришина О.В. «Опыт прошлого»: понятие «уникальное» в современной теории истории // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. –М., 2002. C. 328-350.

9. Domanska Е. Hayden White: Beyond Irony // History and Theory. 1998. Vol.37. No.2. May. P.173-181.

10. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века/ Пер. с англ. Е.Г. Трубиной и В.В. Харитонова. –Екатеринбург: «Изд-во Уральского ун-та». –2002. –527 с.

11. Мегилл А. «Великий нарратив» и историческая дисциплина // Monstera №4. Философские проблемы социально-гуманитарного знания. –М.: МГТУ «МАМИ», 2004. –272 с.

12. Стрелков В.И. К онтологии исторического текста: некоторые аспекты философии истории Ф.Р. Анкерсмита // Философия и современные проблемы гуманитарного знания. Вып. 2. –М., 2000. С. 123-138.

13. Рюзен Й. Утрачивая последовательность истории // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Под ред. Л.П. Репиной. Вып. 7. –М., «Эдиториал УРСС», 2001. –392 c. С. 8-26.

14. Danto A. Narrative Sentences // History and Theory, Vol. 2, No. 2 (1962), 146-179.

15. Делез Ж. Различие и повторение/ Пер. с фр. Н.Б. Маньковской и Э.П. Юровской. –СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1998. –384 с.

16. Делез Ж. Переговоры/ Пер. с фр. В.Ю. Быстрова. –СПб.: «Наука», 2004. –234 с.

17. Родин А. Среда и событие // Событие и смысл (синергетический опыт языка). –М., 1999. –279 с. –С. 124-172.

18. Олейников А.А. Проблема природы и структуры исторического опыта в современной философии истории // Межкультурный диалог в историческом контексте. –М., 2003. Тезисы докладов.
19. Мамардашвили М.К. Эстетика мышления. –М.: «Московская школа политических исследований», 2000.Content-Disposition: form-data; name="format"

1