Весть о
прибытии царя разнеслась по столице лишь на следующий день. В
Преображенское прибыли бояре, чтобы приветствовать его с благополучным
возвращением. Здесь произошло событие, поразившее поздравителей: царь
велел подать ножницы и самолично стал обрезать бороды у бояр. Первой
жертвой царского внимания стал боярин Шеин, командовавший верными
правительству войсками, разгромившими стрельцов. Расстался с бородой
«князь-кесарь» Ромодановский, затем очередь дошла до других бояр. Через
несколько дней операция с обрезанием бород была повторена. На этот раз
ножницами орудовал не сам царь, а его шут. На пиру у боярина Шеина под
общий хохот он подбегал то к одному, то к другому гостю и оставлял его
без бороды. Этому, казалось бы, ничтожному изменению внешности русского
человека суждено будет сыграть немаловажную роль в последующей истории
царствования Петра. Культ бороды создавала православная церковь.
Она считала это «богом дарованное украшение» предметом гордости
русского человека. Патриарх Адриан, современник Петра, уподоблял
безбородых людей котам, псам и обезьянам, а брадобритие объявил
смертным грехом. Несмотря на осуждение брадобрития, отдельные
смельчаки и модники все же рисковали брить бороды еще до принудительных
мер Петра. Однако окладистая борода, как и полнота, считалась признаком
солидности и добропорядочности. Князь Ромодановский, узнав, что боярин
Головин, находясь в Вене, щеголял в немецком костюме и без бороды, с
негодованием воскликнул: «Не хочу верить, чтобы Головин дошел до такого
безумия!» Теперь у Ромодановского отрезал бороду сам царь. И все
же в придворной среде с бородой расстались сравнительно легко. Но Петр
возвел преследование бороды в ранг правительственной политики и
брадобритие объявил обязанностью всего населения. Крестьяне и горожане
ответили на эту политику упорным сопротивлением. Борода станет символом
старины, знаменем протеста против новшеств. Право носить бороду
надо было покупать. Богатым купцам борода стоила колоссальной по тем
временам суммы в 100 рублей в год; дворяне и чиновники должны были
платить по 60 рублей в год, а остальные горожане — по 30 рублей.
Крестьяне каждый раз при въезде в город и выезде из него платили по
копейке. Была выбита специальная металлическая бляха, заменявшая
квитанцию об уплате налога с бороды. Бородачи носили ее на шее: на
лицевой стороне значка просматривается изображение усов и бороды, а
также текст: «Деньги взяты». От уплаты налога освобождалось только
духовенство. Другая мера Петра, осуществление которой, как ему
казалось, не терпело никаких отлагательств, была связана с семейными
делами. Решение порвать с супругой созрело у царя еще до его отъезда за
границу. Уладить щекотливый вопрос он поручил оставшимся в Москве
друзьям, которые должны были уговорить ее удалиться в монастырь.
Евдокия уговорам не поддавалась, о чем можно судить по переписке царя с
московскими корреспондентами. «О чем изволил писать к духовнику и ко
Льву Кирилловичу и ко мне, — отвечал Тихон Никитич Стрешнев на
несохранившееся письмо Петра из-за границы, — и мы о том говорили
прилежно, чтоб учинить во свободе (то есть добровольно), и она
упрямитца. Только надобно еще отписать к духовнику, покрепче и не
одинова, чтоб гораздо говорил; а мы духовнику и самой станем и еще
говорить почасту». Петр напомнил о своем желании князю Ромодановскому:
«Пожалуй, сделай то, о чем станет говорить Тихон Никитич для бога»
Привлечение к бракоразводному делу Ромодановского, руководителя
политического сыска, человека, в распоряжении которого находились
застенки Преображенского приказа, свидетельствует о намерении Петра не
ограничиться убеждениями — в ход пускались и угрозы, впрочем, как можно
судить, не изменившие отношения царицы к своему мрачному будущему. Свидание
царя с супругой состоялось 28 августа — на третий день после
возвращения в Москву. Мы не знаем, как протекала четырехчасовая беседа,
но, судя по дальнейшим событиям, эта беседа не дала Петру желаемых
результатов. Евдокия продолжала противиться пострижению. Если бы со
стороны царицы последовало согласие, то организовали бы торжественные
ее проводы. Этого не произошло: три недели спустя из Кремля выехала
скромная карета без свиты, державшая путь к Суздальскому монастырю. Там
Евдокия должна была сменить имя и светскую одежду на монашескую рясу.
Тем временем в монастыре готовили келыо для инокини Елены. Неизмеримо большее значение, чем борьбе с бородой и разводу с Евдокией, Петр придавал стрелецкому розыску. Со
стрельцами у Петра сложились особые отношения, причем каждое новое
столкновений с ними царя усугубляло чувство взаимной подозрительности и
враждебности. И дело здесь не только в том, что стрелецкое войско не
обладало ни должной выучкой, ни боеспособностью, что оно по своей
организации являло собою анахронизм. Занятия стрельцов торговлей
и промыслами предполагали постоянное их пребывание в Москве, в кругу
семьи. Между тем осуществление обширных внешнеполитических замыслов
Петра требовало отрыва стрельцов от постоянного места жительства в
столице на многие годы. Четыре восставших полка сначала охраняли Азов,
затем их отправили в район Великих Лук. Перспектив вернуться в лоно
семьи, бедствовавшей в Москве, а также к своим привычным занятиям —
никаких. Все свои невзгоды и тяготы военной службы стрельцы связывали с
именем Петра. Отсюда враждебное к нему отношение. Стрельцы в
глазах Петра являлись «не воинами, а пакасниками» — и прежде всего
потому, что они многократно не только «пакостили», то есть создавали
препятствия на его пути к трону, но и покушались на его жизнь.
Неприязнь к стрельцам со временем переросла в фанатическую ненависть.
Необузданный деспотизм сильной личности, оказавшейся победителем в этих
столкновениях, завершился кровавым финалом — истреблением сотен
стрельцов и фактическим уничтожением стрелецкого войска. Что предшествовало кровавой расправе со стрельцами, когда столица была превращена в огромный эшафот? Напомним,
что правительству в апреле 1698 года удалось овладеть положением:
прибывшие с жалобами стрельцы были тогда выдворены из Москвы. Но как
только они появились в своих полках в Великих Луках, началось
восстание. Стрельцы сместили командиров, передав власть выборным, и
двинулись к Москве. Их цель состояла в том, чтобы истребить неугодных
бояр и иноземцев, посадить на престол Софью и убить Петра, если он,
паче чаяния, не погиб за границей и возвратится в Россию. Под Новым
Иерусалимом стрельцы были разбиты верными правительству войсками.
Командовавший ими боярин Шеин произвел скорый розыск, казнил главных
зачинщиков, а остальных стрельцов разослал по городам и монастырям. Петр
получил известие о бунте стрельцов, находясь в Вене, и оттуда 16 июля
отправил короткую записку Ромодановскому. Приведем текст ее полностью:
«Min Her Kenih! Письмо твое, июня 17 день писанное, мне отдано, в
котором пишешь, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет, в чем
прошу быть вас крепкими; а кроме сего ничем сей огнь угасить не мочно.
Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».
В
этом кратком, но выразительном послании изложена и концепция
стрелецкого движения, выросшего, по мнению царя, из семени, посеянного
Иваном Михайловичем Милославским еще в 1682 году, и намерение учинить
жестокую расправу. Тон записки свидетельствует, что ненависть царя к
стрельцам переливала через край и что он ехал в Москву с готовым
решением относительно их судеб. В Москве царю рассказывают о
стрелецком движении и его подавлении, он сам изучает материалы розыска
и чем больше узнает подробностей, тем сильнее им овладевает
недовольство. Он считал, что следствие проведено поверхностно, что мера
наказания участникам восстания была чрезмерно мягкой, что следователи
не выяснили целей выступления и причастности к нему сил, которые он
называл «семенем» Милославского. Более всего он был недоволен поспешной
казнью зачинателей движения. Погибнув, они унесли с собой тайны, более
всего интересовавшие царя. Взвинченность царя иногда давала срывы
— совершенно ничтожные поводы вызывали у него приступы
раздражительности. Современники подробно описали скандал, учиненный
царем во время обеда у Лефорта, на котором присутствовали бояре,
генералитет, столичная знать и иностранные дипломаты, всего около 500
человек. Когда гости рассаживались за обеденный стол, датский и
польский дипломаты повздорили из-за места. Царь обоих громко назвал
дураками. После того как все уселись, Петр продолжил разговор с
польским послом: «В Вене на хороших хлебах я потолстел, — говорил царь,
— но бедная Польша взяла все обратно». Уязвленный посол не оставил этой
реплики без ответа, он выразил удивление, как это могло случиться, ибо
он, посол, в Польше родился, там же вырос и все-таки остался толстяком.
«Не там, а здесь, в Москве, ты отъелся», — возразил царь. Умиротворение,
наступившее после обмена любезностями, вновь было нарушено выходкой
Петра. Он затеял спор с Шейным, упрекал генералиссимуса в том, что тот
за взятки незаслуженно возвел многих в офицерские звания. Все более
распалявшийся царь выбежал из зала, чтобы спросить у стоявших на
карауле солдат, сколько рядовых получили повышение и произведены в
офицеры, вернулся с обнаженной шпагой и, ударяя ею по столу, кричал
Шеину: «Вот так я разобью и твой полк, а с тебя сдеру кожу до ушей».
Князь Ромодановский, Зотов и Лефорт бросились успокаивать царя, но тот,
размахивая шпагой, нанес Зотову удар по голове, Ромодановскому порезал
пальцы, а Лефорту достался удар в спину. Лишь Меншикову удалось
укротить ярость Петра. Подлинная причина гнева царя состояла, однако, не в том, что Шеин
незаслуженно производил в чины, а в том, что он преждевременно казнил
зачинщиков стрелецкого бунта. Петр решил возобновить розыск,
причем все руководство им он взял в свои руки. «Я допрошу их построже
вашего», — сказал царь Гордону. Начал он с того, что распорядился
доставить в столицу всех стрельцов, проходивших службу в мятежных
полках. Их оказалось в общей сложности 1041 человек. С середины
сентября 1698 года непрерывно, за исключением воскресных и праздничных
дней, работали застенки. К розыску Петр привлек самых доверенных лиц:
«князя-кесаря» Ромодановского, которому надлежало заниматься
политическим следствием в качестве руководителя Преображенского
приказа, а также князей М. А. Черкасского, В. Д. Долгорукого, П. И.
Прозоровского и других высокопоставленных лиц. Судьба всех стрельцов
была предрешена царем еще до завершения следствия. «А смерти они
достойны и за одну провинность, что забунтовали и бились против
Большого полка». В свете этой исходной посылки обвиняемый стрелец,
взятый в отдельности, не представлял интереса для следствия.
Следователи пытались выяснить общие вопросы движения, поскольку все его
участники действовали «скопом и заговором» и по юридическим понятиям
того времени несли взаимную и равную ответственность за свои поступки
независимо от того, что одни из них выполняли роль вожаков, а другие
слепо следовали за ними. Более того, правовые нормы, определенные
уголовным кодексом — Уложением 1649 года, — предусматривали одинаковую
меру наказания как за умысел к действию, так и за совершенное действие.
К лицам, действовавшим «скопом и заговором», как и к лицам, знавшим, но
не сообщившим о каком-либо «злом умысле», применялось одно наказание —
смертная казнь. В ходе розыска с несомненностью была установлена
причастность Софьи к мятежу. В результате образовались две группы
подследственных: одну составили стрельцы, стоны которых раздавались из
20 застенков, где стрельцов жесточайшим образом истязали, вытягивая
признания с помощью дыбы, огня и палок; показания стрельцов тщательно
записывали, им устраивали очные ставки, упорствующих еще и еще раз
пытали. В другую входили две царевны — Софья Алексеевна и Марфа
Алексеевна, а также лица, приближенные к ним, выполнявшие роль
посредников в сношениях царевны Софьи со стрельцами. Окружение царевен
подвергалось таким же пыткам, как и стрельцы. Не избежала допроса
и царевна Софья, правда, без пыток. В Новодевичий монастырь Петр прибыл
не один, он захватил с собой пятисотенного Артюшку Маслова и стрельца
Ваську Игнатьева, а также их письменные показания с признанием, что
главари движения получили письмо от Софьи. Петр не встречался с
сестрой в течение девяти лет, то есть с того дня, когда она была
заточена в монастырь после событий 1689 года. Жизнь царевны в
монастырской келье в эти годы не отличалась суровым режимом — Софья
имела возможность общаться с внешним миром, располагала прислугой,
получала от родственников подарки к столу. В этих деталях проявлялся
тоже характер Петра — он не мстил своим поверженным противникам,
утрачивал к ним всякий интерес. Безразличие к их судьбам можно
проследить не только на примере Софьи, но, как увидим ниже, и на
примере первой супруги, постриженной в монахини, но при попустительстве
властей продолжавшей вести светскую жизнь. При встрече брата и
сестры столкнулись два одинаково сильных и непреклонных характера. Ни к
примирению сторон, ни к раскаянию обвиняемой встреча не привела. Не
помогла и очная ставка царевны с привезенными братом стрельцами. Софья,
зная, что в распоряжении Петра нет прямой улики в виде письма, упорно
отрицала какие-либо связи со стрельцами. Можно догадываться, что
объяснение было бурным, насыщенным драматизмом, вспышками гнева,
упреками, взаимной ненавистью, причем собеседники находились не в
равном положении — один выступал в роли обвинителя, другому надо было
парировать обвинения, изощренно защищаться. Протокольная запись этого
разговора выдержана в эпически спокойном тоне: в ответ на обвинение
Петра «царевна Софья Алексеевна ему, государю, сказала: „такого
де письма, которое явилось в розыску от ней, царевны, в те стрелецкие
полки не посылывано, а что де те ж стрельцы говорят, что, пришед было
им к Москве звать ее, царевну, по-прежнему в правительство, и то де не
по письму от нее, а знатно по тому, что она со 190 года (т. е. с 1682)
была в правительстве“». Привезенные Петром
свидетели говорили о другом. Они утверждали, что в полках было прочтено
письмо, переданное Софьей через нищую. Софья решительно отклонила это
обвинение: «А она, царевна, ему, государю сказала: „такова де письма она, царевна, чрез нищую ему, Ваське, не отдавывала и его, Васьки, и Артюшки и Васьки Игнатьева не знает“». Допросы
другой своей сестры тоже вел сам Петр. Царевна Марфа Алексеевна, часто
общавшаяся с Софьей, обвинялась в том, что служила посредницей между
нею и стрельцами, что именно через нее старшая сестра переправила
письмо к стрельцам. Марфа Алексеевна призналась лишь в том, что она
сообщила Софье известие о приходе в Москву беглых стрельцов, однако
обвинение в передаче письма упорно отрицала. Еще не было
закончено следствие, а уже приступили к казням. Первая партия стрельцов
общей численностью в 201 человек подверглась казни 30 сентября. Кортеж
из десятков телег, на каждой из которых сидели по два стрельца с
зажженными восковыми свечами в руках, медленно двигался из
Преображенского в Москву. У Покровских ворот в присутствии Петра,
высших сановников и иностранных дипломатов стрельцам зачитали царский
приговор о предании «воров и изменников и крестопреступников и
бунтовщиков» смертной казни. Осужденных развезли по разным районам
столицы, все они были повешены. Следующая массовая казнь
состоялась 11 октября. На этот раз стрельцов вешали не только на
специально сооруженных виселицах, но и на бревнах, вставленных в
бойницы Белого города. Вся группа казненных, а их насчитывалось 144
человека, не подвергалась розыску. Стрельцов казнили за то, что они
служили в одном из четырех полков, участвовавших в мятеже. В
общей сложности в конце сентября и в октябре месяцах казням подверглось
799 стрельцов. Более половины из них казнили без предварительных
допросов. Сохранена была жизнь только малолетним стрельцам в возрасте
от 14 до 20 лет, которых после наказания отправили в ссылку. В казнях
принимал участие Петр и его приближенные. Царь выражал недовольство,
когда бояре нетвердой рукой, без должной сноровки рубили головы
мятежникам. Столица долгое время находилась под впечатлением
массовых казней. Трупы повешенных и колесованных не убирались в течение
пяти месяцев. Трое мертвецов мерно раскачивались у окон кельи Сусанны —
так назвали царевну Софью после ее пострижения. В руки стрельцов были
вложены листы бумаги. Они должны были напоминать монахине о ее письме,
адресованном стрельцам. Некоторые сведения о настроении Петра в
разгар стрелецкого розыска и казней мы можем почерпнуть из записок
иностранцев. Судя по этим данным, Петр внешне выглядел веселым.
Впрочем, за личиной веселой беззаботности скрывалось огромное нервное
напряжение, которое иногда прорывалось наружу. 29 сентября, то
есть накануне казни первой партии стрельцов, царь присутствовал на
крестинах сына датского посланника. «Во все время обряда его царское
величество был весьма весел», — заметил очевидец. Но тут он описал
эпизод, свидетельствующий о том, сколь незначительным мог быть повод,
чтобы вывести Петра из состояния равновесия и вызвать разрядку
напряженности. «Заметив, что фаворит его Алексашка (то есть Меншиков)
танцует при сабле, он научил его обычаю снимать саблю пощечиной; силу
удара достаточно показала кровь, обильно пролившаяся из носа». Вечер
после казней 30 сентября Петр провел на роскошном пиру у Лефорта, где
«оказывал себя вполне удовлетворенным и ко всем присутствующим весьма
милостивым». В канун второй казни стрельцов, в воскресный день 9
октября, царь находился в гостях у полковника Чамберса, командира
Преображенского полка. Ужин и на этот раз прошел без происшествий. Но
вот во время пира у цесарского посла, состоявшегося за день до казни
последней партии стрельцов, нервы Петра не выдержали, причем это нашло
иное выражение, чем на приеме у датского посла: «У царя похолодел живот
и начались схватки в желудке: внезапная дрожь, пробежавшая по всем его
членам, внушила опасение, не кроется ли тут какого злого умысла».
Присутствовавший здесь врач предложил в качестве лекарства употребить
токайское вино, и оно избавило царя от приступа. В дальнейшем «с лица
его царского величества не сходило самое веселое выражение, что
являлось признаком его внутреннего удовольствия». В истории со
стрельцами Петр предстает перед нами неистово жестоким. Но таков был
век. Новое пробивало себе дорогу так же свирепо и беспощадно, как
цеплялось за жизнь отжившее старое. Стрельцы олицетворяли косную
старину, тянули страну назад и поэтому были обречены. После
стрелецкого розыска Петр 23 октября отправляется в Воронеж. Царя туда
влекли верфи, где в его двухлетнее отсутствие под руководством Федора
Матвеевича Апраксина, переведенного из Архангельска в Воронеж, велись
работы по сооружению военно-морских кораблей. Корабельному мастеру,
каким считал себя царь, не терпелось посмотреть, как идут работы, что
за это время сделано, как организовано оснащение и вооружение кораблей. Взору
царя, прибывшего в Воронеж 31 октября, представилась радостная картина.
Тихий городок превратился в оживленный центр кораблестроения, где
повсюду кипела работа и русская речь перемежалась речью разноплеменных
мастеров, прибывших из-за границы. Своими впечатлениями царь
поспешил поделиться с Виниусом: «Мы, слава богу зело во изрядном
состоянии нашли флот и магазины обрели». Спустя месяц Петр порадовал
Виниуса еще одной новостью. «Мы здесь, — писал он, — зачали корабль,
которой может носить 60 пушек от 12 до 6 фунтов». Петр лично руководил
постройкой корабля и работал сам с инструментами в руках. Первое
впечатление оказалось, однако, обманчивым. Вскоре обнаружились теневые
стороны в организации строительных работ. Согнанные в Воронеж крестьяне
и мастеровые оказались в очень тяжелом положении: без крова в зимнюю
стужу и осеннюю слякоть, со скудными запасами сухарей в котомках, они
месяцами валили лес, пилили доски, расчищали дороги, углубляли фарватер
реки, строили корабли. Треть, а то и половина людей, приверстанных к
кораблестроению, не выносила столь тяжелых условий работы и спасалась
бегством. Весть о тяжкой доле на верфях проникала в уезды, где шла
мобилизация работников, и население, чтобы избежать этой повинности,
укрывалось в лесах. Намеченные сроки спуска кораблей не выполнялись. Обнаружились
и технические трудности организации кораблестроения в таком масштабе. К
делу приступили в спешке, не имея детально разработанного плана
постройки судов и снабжения их необходимым снаряжением. На верфях
ощущался недостаток опытных мастеров. «Истинно никого мне нет здесь
помощника», — жаловался царь в одном из писем в декабре 1698 года.
Корабли строились из непросушенного леса, зачастую вместо железных
гвоздей употреблялись деревянные. Поэтому качество большинства
построенных судов оказалось невысоким. Сам Петр, возглавлявший одну из
экспертных комиссий по приемке кораблей, отметил в акте, что «сии
корабли есть через меру высоки в палубах и бортах», следовательно,
недостаточно устойчивы на воде. Другая комиссия, состоявшая из
иностранцев, тоже обнаружила «неискусство» мастеров, руководивших
сооружением кораблей, в результате чего «сии кумпанские корабли есть
зело странною пропорциею ради своей долгости и против оной безмерной
узости, которой пропорции ни в Англии, ниже в Голландии мы не видали».
Главный же недостаток кораблей состоял в том, что они были сделаны «не
зело доброю, паче же зело худою крепостью». Построенные в
Воронеже корабли тем не менее открывали славную историю военно-морского
флота России. В Воронеже приобретали опыт первые русские
кораблестроители, там же Апраксин стал впервые комплектовать экипажи не
солдатами, а матросами. К рождеству Петр возвратился в Москву.
Здесь он участвует в развлечениях так называемого «всепьянейшего
собора». Шумная компания в составе двухсот человек разъезжала на
восьмидесяти санях по улицам столицы и останавливалась у домов знати и
богатых купцов, чтобы славить. За это соборяне требовали угощения и
вознаграждения. Возникновение «сумасброднейшего, всешутейшего и
всепьянейшего собора», или игры в «князя-папу», по времени совпадает с
возникновением игры в «князя-кесаря», но точной даты появления этих
колоритных «институтов» царствования Петра назвать невозможно, прежде
всего потому, что начальный этап игр не зарегистрирован источниками.
Одно можно сказать с уверенностью — они существовали в первой половине
1690-х годов. Состав участников, как и правила игры в
«князя-папу» и в «князя-кесаря», существенно отличались друг от друга.
К игре в «князя-кесаря» были причастны ближайшие сотрудники царя,
личности яркие и самобытные. Они составляли так называемую «компанию»
царя. Совсем по иному принципу комплектовался штат «всепьянейшего
собора». Шансов быть зачисленными в его состав было тем больше, чем
безобразнее выглядел принимаемый. Чести быть принятым во «всешутейший
собор» удостаивались пьяницы и обжоры, шуты и дураки, составлявшие
коллегию с иерархией чинов от патриарха до дьяконов включительно. Петр
в этой иерархии занимал чин протодьякона и, как отметил современник,
отправлял «должность на их собраниях с таким усердием, как будто это
было совсем не в шутку». Первым титул «князя-папы» носил Матвей
Нарышкин, по отзыву Куракина, «муж глупый, старый и пьяный».
Невыразительной личностью был и его преемник, учитель Петра Никита
Зотов, в течение четверти века носивший титул «всегнутейшего отца
Иоаникиты Пресбургского, Кокуйского и Всеяузского патриарха». Право на
столь высокий пост Никита Зотов заслужил умением пить. Резиденцией
«собора» был Пресбург (укрепленное место близ села Преображенского),
где его члены проводили время в беспробудном пьянстве. Но иногда эта
пьяная компания выползала из своих келий и носилась по улицам Москвы в
санях, запряженных свиньями, собаками, козами и медведями. С визгом и
шумом соборяне в облачении, соответствовавшем чину каждого, подъезжали
к дворам знатных москвичей, чтобы славить. Петр принимал в этих
вылазках живейшее участие и оказывал «князю-папе» такие же внешние
признаки почтения к сану, как и «князю-кесарю». Однажды он встал на
запятки саней, в которых сидел Зотов, и, как лакей, проследовал таким
образом по улице через всю Москву. Уже современники пытались
объяснить смысл странных забав царя. Одни связывали преднамеренное
спаивание гостей со стремлением царя выведать у них то, что каждый из
них не скажет в трезвом виде ни о себе, ни о других. У охмелевшего
человека развязывался язык, чем, дескать, умело пользовался Петр,
направляя беседу в угодное себе русло. Другие видели в вылазках
«воспьянейшего собора» попытку Петра предостеречь от порока пьянства
знатных лиц, в том числе губернаторов и сановников, среди которых этот
порок был широко распространен. Возможность зачисления в «собор» и
угроза стать посмешищем окружающих должна была якобы удерживать
сановников и губернаторов от пристрастия к вину. Третьи усматривали в
учреждении «всепьянейшего собора» и деятельности «соборян» попытку
высмеять подлинного папу римского и его кардиналов. Ни одно из
перечисленных объяснений не убедительно. Два из них наивны, третье не
подтверждается фактами — в составе «всепьянейшего собора» не было ни
губернаторов, ни сановников. В жизни Петра бывали случаи, когда
шуточные поначалу затеи перерастали в серьезные начинания, когда игра
заканчивалась важным делом. Нептуновы и марсовы потехи со временем
выльются в создание военно-морского флота и регулярной армии, а
потешные роты послужат основой самых боеспособных в армии гвардейских
полков. Подобной метаморфозы «всепьянейший собор» не пережил.
Совершенствовалась его иерархия, обзавелся он и собственным уставом, но
за время своего существования он не приобрел никаких новых качеств,
оставаясь формой развлечения. Скорее всего в создании «собора», как и в
развлечениях «соборян», проявлялись недостатки воспитания учредителя
«собора», его грубые вкусы, поиски выхода для переливавшейся через край
энергии. В следующем, 1699 году в стране произошло много важных
событий. В двух из них непосредственное участие царя по документам не
прослеживается. Речь идет о Карловицком конгрессе, где участники
антитурецкой коалиции вели с турками переговоры о прекращении войны.
Интересы России на конгрессе представлял думный дьяк Прокопий Возницын.
Напутствия послу на конгресс давал, разумеется, Петр, но вся переписка
о ходе переговоров велась Посольским приказом. 14 января 1699 года
Возницын заключил с турками не мир, а двухлетнее перемирие. В том
же январе был издан указ о проведении городской реформы — создании
органов городского управления: Ратуши в Москве и земских изб в
провинции. Инициатива этой реформы, несомненно, принадлежит царю,
однако не видно следов его участия ни в составлении указа, ни в
проведении реформы. Давным-давно, еще в 1667 году, правительство
обещало городскому населению организовать «пристойный приказ», который
бы «от воеводских налог купецким людям был защитою и управою». Свыше 30
лет правительство не выполняло своего обещания. Указ 1699 года
мотивировал необходимость организации городского самоуправления теми же
причинами, что и в 1667 году, — стремлением правительства оградить
купцов «от многих приказных волокит и разорений». Органы городского
самоуправления изымались из-под власти воевод на местах и приказов в
центре. Поначалу правительство пыталось извлечь из реформы прямую
выгоду: за предоставляемое право на самоуправление надо было платить
окладные оборы в двойном размере. Самоуправление хотели предоставить
лишь тем городам, население которых принимало это условие. Когда
выяснилось, что горожане отказались от самоуправления, покупаемого
столь дорогой ценой, правительство вынуждено было отступиться от
взимания двойного оклада, но зато объявило реформу обязательной для
всех городов. В представлении правительства проведение реформы
связывалось с оживлением ремесла, промышленности и торговли, которые
через несколько лет поднимут доходы казны и обеспечат
военно-экономическую мощь государства. Другую выгоду казна рассчитывала
получить немедленно. Дело в том, что реформа объявила Ратушу и земские
избы ответственными сборщиками таможенных и кабацких денег. Отныне сбор
этих налогов должны были производить не воеводы, а выборные купецкие
люди. Тем самым правительство получало гарантию своевременного
поступления налогов, причем их взимание не требовало от него никаких
затрат. Роль Петра в остальных событиях года отражена в
документах более четко. В феврале состоялось шуточное освящение
«всепьянейшим собором» только что построенного Лефортова дворца. Здесь
на пиру Петр впервые начал борьбу с долгополым и широкорукавным платьем. Знатные
гости прибыли на пир в традиционной русской одежде: в сорочках с
вышитым воротником, шелковых зипунах яркого цвета, поверх которых были
надеты кафтаны с длинными рукавами, стянутыми у запястья зарукавьями.
Сверх кафтана на гостях была ферязь — длинное широкое платье из
бархата, снизу доверху застегнутое на множество пуговиц. Шуба и меховая
шапка с высокой тульей и бархатным верхом у знати завершали наряд. Если
бы съезд гостей происходил в теплое время года, то на них вместо шубы
был бы надет охабень — широкий плащ из дорогой материи, опускавшийся до
пят, с длинными рукавами и четырехугольным откидным воротником. К
пышной одежде, стеснявшей движения и совершенно не приспособленной к
работе, царь питал отвращение. На пиру он действовал уже единожды
применявшимся им способом: взял ножницы и стал укорачивать рукава.
Очевидец, наблюдавший царя за этой работой, слышал, как он
приговаривал: «Это помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения:
то разобьешь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку; а из
отрезанного можешь сшить себе сапоги». У всех кафтаны, ферязи и
охабни своими руками не укоротишь, и несколько месяцев спустя москвичи
читали листы, прибитые у ворот Кремля, в Китай-городе, у Чудова
монастыря и в других людных местах. У листов стража, чтобы их не
сорвали, а на листах царский указ: «на Москве и в городах носить
платья: венгерские кафтаны верхние длиною по подвязку, а исподние
короче верхних, тем же подобием…» На исходе текущего столетия не
терпели отлагательства два взаимосвязанных дела: мир с Турцией и
оформление союза для борьбы со Швецией. Им Петр и уделяет основное
внимание. Управление внешней политикой царь берет в свои руки и
вносит в дипломатическую практику новшества. С датским послом Гейнсом,
прибывшим в Москву еще в 1698 году для заключения союзного договора
против Швеции, он беседует при закрытых дверях, не прибегая к
посредничеству Посольского приказа. Вел переговоры царь не спеша,
откладывая оформление союза до получения известий из Карловиц. Однако в
Карловицах был заключен не мир, а кратковременное перемирие. Поэтому в
договоре с Данией Петр обязался выступить против Швеции только после
заключения мира или длительного перемирия с Турцией. Для заключения
мира царь отправляет в Константинополь думного дьяка Емельяна Ивановича
Украинцева, причем не традиционным путем, по суше, а морем и на военном
корабле. Этот совет Петру дал Возницын. Царь принял совет, но
реализовал его с большим размахом: до Керчи морской корабль посла
должен был плыть не в одиночестве, а в сопровождении воронежского флота. 5
августа 1699 года эскадра из десяти больших кораблей снялась с якоря у
Азова и направилась к Керчи. Формально командовал эскадрой адмирал
Федор Алексеевич Головин, а фактически — Петр. На корабле «Крепость»
находилось посольство во главе с Украинцевым. Один из участников
экспедиции описал удивление, перемешанное со страхом, охватившее турок
при виде кораблей русского флота, бросивших якоря у Керчи: «Ужас
турецкой можно было из лица их видеть о сей нечаянной визите с такою
изрядно вооруженною эскадрою; и много труда имели, чтоб турки верили,
что сии корабли в России строены и что на них российские люди». Турецкие власти в Керчи никак не соглашались, чтобы русский посол
продолжал свой путь на корабле, запугивали трудностями плавания по
бурному морю, но Петр проявил твердость: «Крепость» взяла курс на
Царьград и своим салютом возвестила турок о рождении в России
военно-морского флота. Демонстрация вполне удалась, флот оказал влияние
на успех миссии Украинцева. Петр вместе с эскадрой возвратился в
Азов, а оттуда в Москву. Здесь его ждали два посольства, прибывшие в
Россию с диаметрально противоположными целями: генерал Карлович
представлял интересы Августа II, цель его визита состояла в заключении
союзного договора против Швеции; намерения шведского посольства были
иными — оно домогалось от России подтверждения вечного мира со Швецией. Предстояла
сложная дипломатическая игра, одну из целей ее видели в том, чтобы
сохранить в тайне от шведского посольства переговоры с представителями
курфюрста саксонского и датского короля. Чтобы усыпить бдительность
шведского посольства, ему была устроена пышная встреча и аудиенция у
Петра, посольству оказывали внешние почести и знаки внимания.
Переговоры завершились подтверждением прежних русско-шведских договоров. В
то время как переговоры со шведским посольством велись в официальной
обстановке руководителями дипломатического ведомства, переговоры с
саксонским и датским послами конфиденциально вел сам Петр. Интересы
участников переговоров совпадали в такой мере, что оформление
тройственного союза продвигалось вперед семимильными шагами. 11 ноября
1699 года был оформлен союз России с саксонским курфюрстом Августом II.
Оба государя решили «имети войну обще против короны Свейской за многие
их неправды». Цель России в этой войне состояла в возвращении русской
территории на Балтийском море — Ижорской земли — и Карелии. Август
обязался начать военные действия в 1699 году, а Петр — после заключения
мира с Турцией. Ради ускорения переговоров в Константинополе Петр
отправил к Украинцеву гонца с дополнительной инструкцией: если турки
будут упорствовать, то согласиться вернуть им четыре города на Днепре,
вызывавшие спор дипломатов еще на Карловицком конгрессе. «И сие как
наискорее делай», — требует царь от своего дипломата. Борьбе
России за выход к Балтийскому морю благоприятствовала обстановка в
Европе, где самые могущественные державы сначала были поглощены
подготовкой к войне, а затем вступили в затянувшийся вооруженный
конфликт. Поводом к так называемой войне за Испанское наследство (1701
— 1714) послужила смерть бездетного испанского короля Карла II. В
дележе обширных владений испанской короны в Европе и за ее пределами
выступили Франция и противостоявшая ей коалиция в составе
феодально-абсолютистской Австрии и могучих морских держав — Англии и
Голландии. Начавшаяся борьба за Испанское наследство отвлекала силы
борющихся сторон от конфликта на северо-востоке Европы. Итак,
Северный союз был создан, осталось терпеливо ждать благоприятных вестей
из Константинополя. А пока на исходе 1699 года Петр ввел еще два
новшества: указы 19 и 20 декабря предписывали счисление лет производить
не от сотворения мира, а от рождества Христова, а новолетие начинать не
с 1 сентября, а с 1 января, то есть счет времени вести так, как это
делается во многих европейских странах. В день 1 января по старому
летосчислению исполнялось четыре месяца 7208 года, а по введенному
новому летосчислению наступал 1700 год. Живейшее участие в
праздновании Нового года принял Петр. Первого января он велел вывести
на Красную площадь солдатские полки, а к Кремлю стянуть более двухсот
пушек. Пальба из них продолжалась в течение шести дней. Сам царь
хлопотал над устройством фейерверка, своей красотой поразившего
столичных жителей. В торжествах приняло участие и население города:
ворота были украшены еловыми, сосновыми и можжевеловыми ветками. Указ
повелевал боярам и знатным купцам «каждому на своем дворе из небольших
пушечек, буде у кого есть, и из несколько мушкетов или иного мелкого
ружья учи
