<А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди и не бойся
с ним вровень встать.
Твое одиночество
веку под стать.
Оглянешься - а вокруг враги;
Руку протянешь - и нет друзей;
Но если он скажет:
"Солги" - солги.
Но если он скажет: "Убей" -
убей...>

Потерявшие все человеческие чувства, литераторы малого народа с садистским наслаждением описывают подробности антирусского погрома. Тот же Багрицкий словно захлебывается от радости, рассказывая о массовых убийствах русских людей:

"Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной
головы..."

Литераторы малого народа готовы похоронить всю Россию. Романтика убийств русских людей воспевается и в поэме Багрицкого "Смерть пионерки" (1932):

"Возникай содружество
Ворона с бойцом, -
Укрепляйся мужество
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла".

Интеллигенты, предавшие Русский народ и ввергшие его в пучину бедствий, не желали принимать на себя вину за эту трагедию, а пытались переложить ее на плечи простых людей, которые, мол, темны, реакционны и не способны к прогрессу. Возникло большое число литераторов, которые намеренно искаженно, глумливо и тенденциозно изображают русских людей. Для типичного представителя этой категории литераторов М. Зощенко русские люди - сплошное серое быдло, безликие статисты, носители множества грехов и грешков, которые он с удовольствием описывает. "Раскрывая" мелочность, пошлость, недалекость, глупость, жуликоватость своих персонажей, он не оставляет им никаких положительных чувств, кроме права на грех. Положительное содержание героев Зощенко - только в человеческих слабостях. Не остается места ни Богу, ни национальным идеалам, ни народным традициям. Зощенко - атеист, он издевается над Православием (например, рассказ "Исповедь"), глумится над религиозными чувствами русских людей.
Такие же чувства владеют и Ильфом и Петровым, создателями классических антирусских книг "Золотой теленок" и "Двенадцать стульев". Среди русских людей, представленных в них, нет ни одного положительного персонажа. Все они подаются в искаженном, глумливом, издевательском виде. Русские интеллигенты, бывшие купцы, чиновники, священники, показаны недалекими, глуповатыми, алчными, вороватыми, способными на любую подлость. Положительны только коммунисты, представители советской власти, чекисты и милиционеры. Все остальные (а это вся Россия) - сомнительные, требующие постоянного контроля.
Характерная черта литераторов малого народа - воинствующее безбожие и стремление поглумиться над Русской Церковью.
Один из организаторов "Цеха Поэтов" - группы акмеистов - поэт Сергей Городецкий принял активное участие в антиправославной пропаганде, публикуя низкопробные поэмы и фабрикуя плакаты с хулиганскими виршами против Русской Церкви и Патриарха типа:

"Крепка рабочая рука:
Тих Тихон - ибо есть Че Ка".[9]

В конце 30-х годов большевистскому акмеисту поручают написать новый текст к опере М.И. Глинки "Жизнь за Царя". Городецкий с готовностью выполнил заказ еврейского интернационала, безнадежно испортив гениальное произведение и исказив главную мысль композитоpa, который, как и все коренные русские люди того времени, отождествлял Царя с Родиной.
Поэты малого народа выдумывают самые бредовые проекты будущего России. Большинство хотят превратить ее в подобие США. Справедливые оценки об Америке С. Есенина как о железном Миргороде, царстве пошлости и серости литераторы малого народа воспринимают враждебно.
Поэт Л. Мартынов, например, мечтал об отделении Сибири от России, вынашивая бредовые идеи о жителях Сибири как о каком-то особом народе. "Не упрекай сибиряка, что у него в кармане нож, ведь он на русского похож, как барс похож на барсука". Презрение к крестьянской жизни вело к созданию выдуманных образов суперменов.
Сродни этим антирусским проектам была и красная, скучная, антипатриотичная романтика писателя А. Грина, придававшего своим персонажам чувство тоски о прекрасном мире, который расположен где-то вдали от России.
Практически большая часть деятелей культуры малого народа входила в тот или иной политический клан или, как тогда говорили, "ходила" к тем или иным большевистским вельможам - Пильняк к Ежову, Мандельштам к Бухарину,[10] Горький "дружил" со многими вождями, а особенно с Ягодой. По мере вхождения в тот или иной правящий клан уровень жизни приближенных к правителям еврейского интернационала писателей, художников, деятелей науки заметно возрастал. Как отмечал, например, К. Чуковский в своем дневнике за 1931 год: "Похоже, что в Москве всех писателей повысили в чине. Все завели себе стильные квартиры, обзавелись шубами, любовницами, полюбили сытную жизнь. В проезде Худ. Театра против здания этого театра выстроили особняк для писателей".[11]
К началу 30-х годов активно действовали несколько литературных объединений, среди которых особой антирусской направленностью отличались два - Российская Ассоциация пролетарских писателей (обычно именуемая как РАПП) и "Литературный фронт". Руководство первой состояло преимущественно из еврейских писателей и литераторов, таких, как Л. Авербах, А. Афиногенов, В. Ермилов, В. Киршон, Ю. Либединский, А. Селивановский, В. Сутырин, Л. Левин и др.
Рапповцы считали себя политическими представителями партии большевиков в литературе и всеми силами проводили в ней "партийную линию". Руководство его долгое время пользовалось особой поддержкой высшего эшелона власти. Главный руководитель РАППа кремлевский барчонок".[12] Л. Авербах был племянником Я. Свердлова, а его родная сестра Ида состояла замужем за Г. Ягодой. Любимец и идейный воспитанник Л. Троцкого, Л. Авербах представлял собой ярого русофоба, претендовавшего на управление всей российской литературой. Для этого литературного начальника было характерно отрицание классической русской литературы, традиций добротолюбия и гуманизма, неприятия зла и насилия. Авербах пропагандирует чуждые русской литературе чувства ненависти и презрение к добротолюбию и гуманизму. "Рассуждения о социалистическом гуманизме, - заявлял он, - слышим мы сегодня от некоторых интеллигентских писателей, стремящихся действительно искренно идти вместе с нами. Они признают и классовую борьбу, но говорят не о классовой ненависти, а о гуманизме...".[13] Авербах, как и многие его соратники, понимает классовую борьбу не просто как стремление уничтожить враждебные классы, но и как необходимость искоренить идеи, традиции, идеалы исторической России. Он один из первых обосновывает понятие "социальный заказ" как постоянную готовность писателя совершать погром традиционной русской культуры. Авербах и другие руководители РАППа выдвигают целый ряд воистину погромных лозунгов, каждый из которых был предназначен не столько создавать новое, сколько разрушать старые, традиционные основы русской литературы. Вот некоторые из них: "Союзник или враг" (громи всех чуждых, т.е. русских), "Одемьянивание советской поэзии" (установление для русских поэтов образца в виде вульгарных виршей Д. Бедного), "Создание Магнитостроя литературы" (графомания производственных романов), "Призыв ударников в литературу" (чтобы научить писателей), "Диалектико-материалистический творческий метод" (написание произведений по классовой схеме и борьба с дворянско-буржуазной литературой, под которой понималось все лучшее, что было создано в России в XIX - начале XX века). Для народных крестьянских поэтов самым мягким ярлыком рапповцев был "мужиковстующие", ну а за наклеиванием ярлыков "враг пролетарской культуры" и "враг пролетариата" следовали репрессии ОГПУ, которое возглавлял Г. Ягода.
Другое антирусское объединение литераторов малого народа - "Литературный фронт" ("Леф") хотя и враждовал с РАППом, по своей антирусской направленности ничем от него не отличался. Его руководители - прежде всего А. Безыменский, И. Беспалов, Вс. Вишневский, М. Гельфанд, Г. Горбачев, А. Горелов, А. Зонин, А. Камегулов, Н. Свирин - прославились классическими антирусскими сочинениями.
Антирусские литературные объединения стремятся заглушить все мало-мальские ростки русского сознания в литературе.М. Пришвин, Алексей Толстой, Пантелемон Романов, Николай Заболоцкий, В. Шишков, Андрей Платонов, Михаил Булгаков и другие подвергаются постоянной травле не только в рапповских журналах "На литературном посту", "Октябрь", "Молодая гвардия", но и также в журналах других объединений - "Леф", "Красная Новь", "Новый мир", "Звезда".
В 20-е годы засилье еврейских критиков в литературе стало абсолютным. Даже космополитически настроенный Маяковский, когда речь заходила о критиках, не стесняясь, говорил: "Все они Коганы". Евреи монополизировали практически все журналы. Так, В. Полонский редактировал три журнала - "Новый мир", "Красная нива", "Печать и революция", о чем В. Маяковский с тонкой иронией говорил, что тот "редактирует и "Мир", и "Ниву", и "Печать", и "Революцию". Сформировалась целая когорта критиков и литераторов, готовых травить любое проявление самобытного русского таланта.
Свою ненависть к русскому они прикрывали разными ярлыками - "кулацкой литературы", "отсутствием классового подхода" (О. Бескин, А. Безыменский, Б. Розенфельд и т.п.), а также лозунгами борьбы против "кумачовой халтуры", "фальши", "буржуазного индивидуализма" - Л. Авербах, Б. Бухштаб, Б. Беккер, А. Горнфельд, И. Гроссман-Рощин, С. Дрейден, В. Ермилов, К. Зелинский, П. Коган, А. Лежнев, Г. Лелевич, И. Машбиц-Веров, Н. Насимович-Чужак, М. Ольшевец, А. Селивановский, Д. Тальников, Ю. Юзовский.
Особой оголтелой критике подвергались С. Есенин, А. Толстой, Н. Сергеев-Ценский, А. Чапыгин, М. Пришвин, М. Шолохов.
"Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем, - писал С. Есенин. - Тяжелое за эти годы состояние государства... выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей... (которые трубят)... около семи лет об одном и том же, что русская современная литература контрреволюционна...".[14] Эти фельдфебели поучают русских писателей, что и как им писать.
Ярчайшим выразителем "еврейской школы критики" был В. Шкловский, заслуживший брезгливое презрение многих русских писателей. Ахматова и Блок, например, считали, что он принадлежит к тому "бесчисленному разряду критиков, которые, ничего не понимая в произведениях искусства, не умея отличить хорошее от плохого, предпочитают создавать об искусстве теории, схемы - ценят то или иное произведение не за его художественные качества, а за то, что оно подходит (или не подходит) к заранее придуманной ими схеме".[15] А схема эта была изначально космополитической и антирусской. Все, что не укладывалось в нее, и прежде всего национально-русское восприятие жизни и патриотическая позиция, объявлялось проявлением черносотенства, ретроградства и антисемитизма.
Наряду с большевистским руководством литературой правители еврейского интернационала стремятся взять под полный контроль все другие сферы культуры и искусства, и прежде всего кино, которому новый режим придавал особое значение. С 15 по 21 марта 1928 года в Москве проходило Всесоюзное партийное совещание по кино. Среди его участников было распространено письмо восьми видных (преимущественно еврейских) кинематографистов - Г. Александрова и С. Эйзенштейна (к тому времени поставивших "Стачку", "Броненосец Потемкин", "Октябрь"), В. Пудовкина ("Мать", "Конец Санкт-Петербурга"), Г. Козинцева и Л. Трауберга ("Шинель"), А. Роома ("Бухта смерти"), С. Юткевича ("Кружева"), А. Попова ("Два друга, модель и подруга").
В этом письме представители культуры малого народа требовали усиления планового идеологического руководства и создания "боевого" органа по управлению советским искусством. Восемь советских кинематографистов задавали риторический вопрос:
"Во всех областях государственной работы революция установила единое руководство и единый план. Это одно из самых крупных достижений пролетарской революции, позволяющее проводить твердую идеологическую диктатуру на всех фронтах социалистического строительства. Использована ли эта возможность на участке кино?" И сами на него отвечали: "Нет..." "Планового идеологического руководства нет...
Для проведения единого идеологического плана необходимо создание авторитетного органа, планирующего продукцию кинопромышленности.
Наличие Главреперткома не исчерпывает данной потребности, поскольку он является органом не руководящим, не планирующим, а только принимающим готовую продукцию или готовый производственный план.
Для этой ответственной работы нужен красный культурник. Руководящий орган должен быть прежде всего органом политическим и культурным и связанным непосредственно с ЦК ВКП(б).
Для подобной организации идеология будет не таинственной синей или, вернее, "красной" птицей, которую тщетно пытаются поймать за хвост теперешние руководители. Идеология - это не "философский камень", а ряд конкретных мероприятий в деле строительства социализма, анализируемых и сводимых партией на каждый данный момент в ряд конкретных практических тезисов. Кинематографическое оформление этих тезисов должно быть законным пределом для метафизических исканий идеологии "как таковой".
Итак, должен быть создан непосредственно при Агитпропе ЦК, организованно ставящий перед производственными организациями исчерпывающие задания политического и культурного порядка.
Этим будут изжиты хаотические репертуарные метания производственных организаций, на которые ляжет лишь производственное и хозяйственное оформление полученных директив с установкой на коммерческую рентабельность.
Только подобное разграничение на два органа, политически-планирующий и хозяйственно-выполняющий, будет диалектически вырабатывать здоровые условия роста советской кинематографии".[16]
Таким образом, создавалась "идеологическая диктатура", призванная защитить искусство малого народа от творческой стихии искусства Русского народа.
Интеллигенция малого народа и связанные с ней слои служащих больше всего боялись возрождения русского национального сознания, которое ими ассоциировалось с неизбежной карой за участие в преступлениях против России и русских после 1917 года. Опасаясь русского национального возрождения, большинство из них подозревали в этом грехе друг друга, торопливо информируя о своем подозрении органы ГПУ-НКВД. Отсюда всеохватывающий дух доносительства и стукачества, пронизавший новую интеллигенцию. "Служащие несли свой мед директору, секретарю парторганизации и в отдел кадров. Учителя при помощи классного самоуправления - старосты, профорга и комсорга - могли выжать масло из любого школьника. Студентам поручалось следить за лектором. Взаимопроникновение тюрьмы и внешнего мира было поставлено на широкую ногу".[17] Доносительство за любое проявление русского национального чувства было тем главным фактором, который определял атмосферу страха и подозрительности в 20-е и 30-е годы. Доносители как бы соревновались друг с другом в наветах и нередко становились жертвами своего же недуга.
Интеллигенция малого народа была готова выполнить любой социальный заказ, воспеть любое беззаконие и даже систему концлагерей и рабского труда. В 1933 году она с готовностью подтвердила это, создав самую позорную книгу в истории России "Беломорско-Балтийский канал", описание строительства канала ручным трудом сотен тысяч заключенных, десятки тысяч которых остались навечно лежать на его берегах. В этом страшном документе эпохи отразилась вся глубина падения литераторов, поставивших свои способности на службу антирусскому режиму. Тридцать шесть авторов во главе с М. Горьким и Авербахом изощрялись в издевательстве над Россией, дискредитации ее коренного народа, подобострастном восхвалении большевистских вождей и чекистов. К слову сказать, русских в этом коллективе было совсем немного, а более трех четвертей составляли евреи. Вот некоторые из них: А. Берзин, Е. Габрилович, Н. Гарнич, Г. Гаузнер, С. Гехт, К. Горбунов, М. Горький, С. Диковский, К. Зелинский, М. Зощенко, Вс. Иванов, Вера Инбер, В. Катаев, М. Казаков, Б. Лапин, Д. Лебеденко, Д. Мирский, Л. Никулин, В. Перцов, Я. Рыкачев, Л. Славин, К. Финн, 3. Хацревин, В. Шкловский, А. Эрлих, Н. Юргин, Бруно Ясенский.
Однако авторский коллектив не включал всех желающих. За право участвовать в позорной книге разгорелась борьба. Те, кому не повезло, слали в НКВД стихи, письма и телеграммы: И. Ильф, Е. Петров, Л. Кассиль, Кукрыниксы, А. Малышкин, Е. Шварц.
Не отказался от командировки на Беломорканал и О. Мандельштам и даже написал "гладенький стишок".[18]
Впервые в истории России лица, именовавшие себя писателями, подобострастно восхваляли мучителей и палачей Русского народа. Приведу некоторые отзывы о Беломорканале "классиков советской литературы":
<К числу подвигов "чести и славы", подвигов "доблести и геройства", уже обычных в нашей стране, присоединено создание Беломорско-балтийского водного пути... Это отлично удавшийся опыт массового превращения бывших врагов... в энтузиастов государственно-необходимого труда> (М. Горький).[19]
"Настоящего мастера всегда узнаешь по работе. Работа мастера и хороша и характерна для него. Беломорский канал и великолепен и поражает особой точностью, целесообразностью и чистотой работы.
ОГПУ смелый и упрямый мастер положил свой отпечаток на созданную им стройку. То, что мы увидели, никогда не забыть - действительно великое произведение искусства" (Евг. Шварц).

"Товарищу Ягоде
от поэта, с гордостью носящего
присвоенное ему враждебной
нам прессой всех стран имя
литературного чекиста

ДОНЕСЕНИЕ
Я сообщаю героической ЧеКа,
Что грандиозность
Беломорского канала
И мысль вождя,
что жизнь ему давала,
Войдут невиданной поэмою в века.
И если коллективом вдохновений
Поэму Беломорского пути
Сумеем мы в литературу донести
То это будет
лучшее
из наших донесений"
(А. Безыменский).

"Дело не в том, что я видел грандиозные сооружения - плотины, шлюзы, дамбы и новый водный путь.
Меня больше всего поразали люди, которые там работали и которые организовали эту работу. <...>.
Мне не приходилось раньше видеть ГПУ в роли воспитателя - и то, что я увидел, было для меня чрезвычайно радостным" (Мих. Зощенко).[20]
Подрыв традиционных устоев Русского народа, хранителями которых были Православная Церковь и национальная интеллигенция, ставшие жертвами преступного режима, повел к резкому падению нравственных начал в обществе. Особенно сильно пострадала семья, Интеллигенция малого народа восторженно пропагандировала разрушение семьи и "свободу любви". Отношения мужчины и женщины в их среде носили характер "собачьих свадеб". Целомудрие, верность, ревность объявляются пережитками прошлого, "остатками собственнической психологии". Супружеские отношения приобретают сугубо условный характер. В общежитиях и коммунальных квартирах 20-х годов нередко практиковалось коллективное сожительство. От интеллигенции и полуинтеллигенции малого народа "новая мораль" проникала в "массы", особенно сильно поражая молодежь.
В главных городах СССР в начале 20-х годов развивалось движение "Долой стыд". Его последователи предлагали всем жить по законам природы. Время от времени они проводили своеобразные демонстрации. В публичных местах появлялись совершенно нагие молодые парочки с ленточкой через плечо и надписью "Долой стыд".
Моральное растление миллионов молодых людей в городах стало нормой жизни, половые отношения в их среде приобретали животный характер. Большевистское воспитание превращало отношения мужчины и женщины в примитивный акт. Брак носил формальный характер. Любой супруг мог в течение дня, не уведомив даже об этом своего партнера, в одностороннем порядке развестись.
По сравнению с дореволюционным периодом число проституток в больших городах увеличилось во много раз. В Москве, например, для значительной части молодых работниц на заводах и в конторах проституция стала второй профессией. Злачный характер приобрели целые московские районы: Тверская (с наиболее дорогими "дамами"); Неглинка и Цветной бульвар с прилегающими переулками; Домниковка, прилегающая к трем вокзалам Каланчевской площади. Притоны, дома свиданий, "уличный" промысел приобрели невиданный раньше размах. Весьма характерно, что во второй половине 20-х годов проституция стала пролетаризироваться - от своих традиционных мест (гостиницы, рестораны, кафе) представительницы древнейшей профессии перебираются в рабочие кварталы, к пивным, семейным баням, а в дни получки даже к заводским проходным. Подавляющее большинство их было из рабочих и крестьян.[21]
Двадцатые годы создали новый массовый тип проститутки (неизвестный до революции) - так называемой "с арканом"; каждая из этих проституток имела толстую веревку с петлей, в которую она продевала подколенную часть одной из ног, далее веревка шла по шее, а руки держали эту ногу на весу, создавая "необходимое удобство" для сношения, стоя где-нибудь в подъезде или в любом закоулке. Этот тип проститутки был доступен любому школьнику или комсомольцу, воспитывая тысячи молодых людей на началах "новой морали".
В первой половине 20-х годов, несмотря на запреты, пьянство, особенно среди рабочего населения, продолжало расти. Ухудшение материального положения, крушение привычных устоев, и прежде всего благотворного влияния Церкви, превратили наиболее неустойчивую часть населения в неизлечимых алкоголиков. В Ленинграде в 1926-1927 годах потребление спиртных напитков на душу населения достигло 59 л.[22] В августе 1925 года процесс спаивания народа был взят в руки советской власти - официально разрешена продажа водки, которую по имени предсовнаркома А.И. Рыкова, подписавшего этот декрет, назвали рыковкой. Доля доходов от продажи спиртных напитков в госбюджете возросла с 2 процентов в 1923/24 финансовом году до 12 процентов в 1927/28 году.[23]