Новая экономическая политика.

shtormax

Дата: Среда, 24.10.2007, 13:44 | Сообщение # 1

Генерал-лейтенант

Группа: Администратор

Сообщений: 667

425321904

Репутация: 5

Статус: Offline

Новая экономическая политика. - Замена продразверстки продналогом. - Утеснения крестьян. - Поощрения пролетариата. - Перекачка крестьянского продукта в пользу города и армии. - Ограниченный характер нового предпринимательства. - Строгая регламентация хозяйственной жизни.
Катастрофическое положение, сложившееся в экономике в начале 1921 года, пожар крестьянских восстаний, охвативший всю Россию, вынудили большевистский режим отменить систему принудительного изъятия продуктов сельского хозяйства у крестьян (продразверстку) и заменить ее продовольственным налогом, который был значительно ниже продразверстки. Крестьянам разрешили свободно продавать результаты своего труда. Ответственность за уплату продналога возлагалась на отдельного хозяина, а применявшаяся при разверстке предшествующих лет круговая ответственность волости отменялась. Такой шаг положительно сказался на крестьянском хозяйстве. У крестьян появилась материальная заинтересованность, посевы стали расширяться, поголовье скота расти.
Большое значение для развития крестьянского хозяйства сыграло введение в действие закона, разрешившего аренду земли и применение наемного труда в единоличных крестьянских хозяйствах.
Но самое главное для крестьян - стало возможным выбирать ту форму землепользования, которая казалась им наиболее целесообразной и которую они считали наиболее подходящей по природным и экономическим условиям.
Каждое земельное общество (по-старому, община) получило право избирать любой способ землепользования по постановлению большинства его членов (достигших 18-летнего возраста). Среди способов землепользования, из которых предлагалось сделать выбор, были: а) общинный (с уравнительными переделами земли между дворами); б) участковый (с неизменным размером права двора на землю в виде чересполосных, отрубных или хуторских участков); в) товарищеский (с совместным пользованием землей членами общества, составляющими сельскохозяйственную коммуну, артель или товарищество с общественной обработкой земли) и г) смешанный (с различными способами землепользования по разным хозяйственным угодьям).[1]
Наряду с правом выбора землепользования крестьяне получили возможность аренды земли и применения наемного труда.
Хотелось бы отметить трудовой характер землепользования. Формально он был еще более последователен, чем во время столыпинской реформы (кстати, закон о трудовом землепользовании 1922 года сравнивали со столыпинской реформой). В 1910 году домохозяин, выходя с землей к одному месту, мог вести хозяйство и не вести совершенно. Он мог землю продать, зарастить лесом, мог просто запустить в пустырь. Новый закон ставил обязательным условием, чтобы домохозяин полностью использовал землю, постоянно вел хозяйство и тогда земля останется у него. Как только он прекращал вести хозяйство, то терял всякое право на землю, хотя бы она и была выделена из общественных земель к одному месту.[2]
Продовольственный налог, хотя и устанавливался ниже продовольственной разверстки, для разоренных гражданской войной крестьян был по-прежнему обременительным. Налог на крестьянское хозяйство был дифференцирован в зависимости от размеров обрабатываемой земли. Богатые и зажиточные крестьяне облагались во много раз сильнее, чем маломощные и малоимущие. В 1923-1924 годах высшая ставка превышала низшую в 10 раз, причем понятие "богатый и зажиточный крестьянин", как правило, намного отличалось от соответствующего понятия в дореволюционный период. В 1920-е годы в это понятие входил энергичный крестьянин, ведший свое хозяйство с определенным достатком, по довоенным категориям - середняк.
Пролетарские, полупролетарские и люмпен-пролетарские слои села освобождались от налога. В 1923-1924 годах от уплаты продналога полностью или частично были освобождены 5,9 млн. хозяйств. Преобладающая часть налога падала на коренного крестьянина.
Кроме налога, крестьяне были обязаны выполнять так называемые трудовые повинности. По разнарядкам сверху крестьян направляли на ремонт и строительство дорог и сооружений, заготовку дров, перевозку грузов на собственных лошадях и т.д.
Несмотря на разрешение денежного оборота, в первые годы НЭПа крестьянство во многих местах не желало принимать обесцененные рубли. Торговля в деревне шла по реальному эквиваленту - на хлеб, на пуды, на фунты. Каждая сделка непременно переводилась на хлебное исчисление: например, баба принесла в кооператив 10 фунтов белых грибов и хочет обменять их на ситец, но надо сначала и ситец, и грибы перевести на ржаные единицы, а потом уже менять.
С самых первых дней НЭПа политическое руководство берет курс на эксплуатацию крестьянства путем несправедливой перекачки созданного им продукта в пользу государства на содержание огромного аппарата, репрессивных органов и армии. Партийные теоретики разрабатывают концепцию развития социалистического накопления за счет эксплуатации досоциалистических форм хозяйства (т.е. крестьянского хозяйства) путем перекачки средств через высокие налоги и цены в государственную казну. Так, Е. Преображенский писал: "Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства, чем менее то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социальной революции, тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства и тем меньше будет удельный вес накопления на его собственной производственной базе, т.е. тем меньше оно будет питаться прибавочным продуктом работников социалистической промышленности". Используя беззащитное положение крестьян, государство назначило на товары, необходимые крестьянскому хозяйству, непомерно высокие цены. Так, если в 1913 году, чтобы купить плуг, крестьянин продавал 20 пудов зерна, в 1923 году - 150 пудов, покупка косилки обходилась соответственно в 150 и 847 пудов, жнейки - в 120 и 704 пуда. Таким образом, цены на промышленную продукцию возросли в 5-7 раз. Также высокими были цены на товары личного крестьянского потребления.[3] В результате этого преобладающая часть крестьянства была не в состоянии покупать промышленные товары, средства производства и инвентарь, что сдерживало производительность их труда и ухудшало уровень жизни. Многие хозяйства вынуждены были возвращаться к деревянной сохе.
Напротив, заготовительные цены на сельскохозяйственные товары государство устанавливало на низком уровне. С 1924 года существовали так называемые лимитные цены, выше которых государственные и кооперативные (вот она, экономическая свобода!) заготовители не имели права платить.
Используя высокое налогообложение и непомерно высокие цены на промышленные товары, государство изымало у крестьянства значительные средства для своих целей. Одновременно оно производило кредитование крестьянства под проценты, близкие к ростовщическим. До 1925 года краткосрочный кредит выдавался из расчета 12% годовых, долгосрочный - 7% (с ноября 1925 года краткосрочный - 10%, долгосрочный - 6%).[4] Налоги, цены и кредиты ставили крестьянство в полную экономическую зависимость от государства.
По-прежнему, как и в годы гражданской войны, государство организует и поддерживает в деревне своих агентов в лице пролетарских, полупролетарских и люмпен-пролетарских слоев населения. Им предоставляются различные привилегии и льготы в налогообложении и ценах. Таким образом, поощряются нетрудовые элементы, намеренно тормозилось развитие самых энергичных и трудоспособных крестьян.
В целом политика государства в деревне в 1921-1927 годах строилась на двух основах - осуществление полной экономической и политической зависимости крестьян от государства посредством налогов, цен и кредита и ставка на пролетарские, полупролетарские и люмпен-пролетарские слои сельского населения как на опору государства.
Ставка государства на пролетарские, зачастую, по сути дела, деклассированные, оторвавшиеся от крестьянского труда слои сельского населения, противопоставление их настоящим крестьянским труженикам использовались этими слоями для настоящего паразитирования. М. Калинин отмечает характерную черту: "Около власти такая беднота, которая прикрывается ее флагом для своих частных интересов. Беднота формальная. Оглянитесь кругом села или волости: кому попала реквизированная изба, корова, имущество совхозов? Вам перечислят по пальцам, что самое ценное заполучили довольно далекие от Советской власти элементы. Да и реквизиции-то подвергалась иногда действительная беднота. Пример: старуха - ее сыновья погибли на фронтах - осталась одна в двух пустых избах, от нее берут избу и дают молодцу, который удачно ускользнул с боевой линии, у него действительно не было избы. Сейчас старуха ходит по миру, а цепкий крестьянин пробивается в середняки и выше".[5]
<Мужики в... (двадцатые годы.- О.П.) недоумевали по поводу нижеследующей, непонятной им, проблематической дилеммы... - отмечал писатель Б. Пильняк. - В непонятности проблемы мужики делились - пятьдесят, примерно, процентов и пятьдесят. Пятьдесят процентов мужиков вставали в три часа утра и ложились спать в одиннадцать вечера, и работали у них все, от мала до велика, не покладая рук; ежели они покупали телку, они десять раз примеривались, прежде чем купить; хворостину с дороги они тащили в дом; избы у них были исправны, как телеги; скотина сыта и в холе, как сами сыты и в труде по уши; продналоги и прочие повинности они платили государству аккуратно, власти боялись; и считались они: врагами революции, ни более, ни менее того. Другие же проценты мужиков имели по избе, подбитой ветром, по тощей корове и по паршивой овце, - больше ничего не имели; весной им из города от государства давалась семссуда, половину семссуды они поедали, ибо своего хлеба не было, - другую половину рассеивали - колос к колосу, как голос от голоса; осенью у них поэтому ничего не родилось, - они объясняли властям недород недостатком навоза от тощих коров и паршивых овец, - государство снимало с них продналог, и семссуду, - и они считались: друзьями революции. Мужики из "врагов" по поводу "друзей" утверждали, что процентов тридцать пять друзей - пьяницы (и тут, конечно, трудно установить - нищета ли от пьянства, пьянство ли от нищеты) - процентов пять - не везет (авось не только выручает!) - а шестьдесят процентов - бездельники, говоруны, философы, лентяи, недотепы. "Врагов" по деревням всемерно жали, чтобы превратить их в "друзей", а тем самым лишить их возможности платить продналог, избы их превращая в состояние подбитое ветром>.[6]
Демагогические заявления о крестьянской демократии не могли ввести в заблуждение крестьянскую массу, ибо большая часть деревни видела, как преимущественно пролетарские или люмпен-пролетарские элементы, а не настоящие крестьяне, на помочах государственных органов вводились в Советы депутатов фактически без права замены. Поэтому преобладающая часть крестьянства не участвовала в выборах в Советы. В 1925 году во многих местах процент участия крестьян в выборах составлял 14 и ниже процентов всего сельского населения.[7]
Преобладающее настроение крестьян по отношению к политике правящей партии можно выразить двумя словами - "оставьте нас в покое". Американский писатель Т. Драйзер, побывавший в России середины 20-х годов, так и пишет: "Русский крестьянин больше всего хочет, чтобы его оставили в покое, не мешали ему трудиться, как он привык".
Несмотря на активную пропаганду и значительную материальную поддержку, колхозное движение не пользовалось популярностью среди крестьян. Если число колхозов за 1921-1925 годы возрастало, то в 1926-1927 годы стало снижаться. Значение колхозов в сельском хозяйстве было мизерным. В 1924-1925 годах валовая продукция колхозов составляла 1 процент валовой продукции сельского хозяйства. В 1925-1926 годах государству удавалось заготавливать только около половины товарного хлеба страны. Одновременно снизилась общая товарность сельского хозяйства. В 1925 году урожай зерновых достиг довоенного уровня, а товарность сельского хозяйства снизилась с 29,3% до 13,4%, т.е. в 2,2 раза,[8] упав ниже уровня товарности в эпоху крепостного права. Снижение товарности сельского хозяйства во многом объяснялось невыгодностью для крестьян продажи своих продуктов при установленных соотношениях цен на промышленные и сельскохозяйственные товары. Правительство, делая главную ставку на рабочих городов и армию, обеспечивая их в значительной степени посредством низких закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию, фактически перекачивало средства крестьян в пользу этих слоев.
В первые годы НЭПа русские люди пытаются возродить традиционные формы хозяйственной организации, и прежде всего артели и близкие виды кооперации. Большевики, несмотря на декларативные заявления о поддержке этих форм, на самом деле их опасались, видя в них подрыв централизованного коммунистического хозяйства. Тем не менее русские артели росли очень быстро. Если в 1919 году насчитывалось 1722 промышленных артели, то уже в 1922 году - 12 тыс., в 1923 - 20 тыс., в 1925 - 38 тыс. Значительная часть артелей объединилась в союзы, которых в 1922 году насчитывалось 254 с 5153 входящих в них артелями, объединявшими 622 тыс. членов. А через год возникло еще более ста артельных союзов.[9]
Многие артели уже не ограничивались мелким и кустарным производством, а приобретали характер средних и крупных предприятий.
Знаменитая Павловская артель, основанная в 1890 году и состоявшая из 13 членов, в 1920-е годы выросла из мелкой кустарной организации в большую фабрику, имевшую несколько корпусов, оборудованную двигателями, машинами и станками. Общее число членов артели достигло 324 человек.
В середине 20-х годов Московский союз производительных артелей арендовал у Совета народного хозяйства несколько фабрик и заводов, передав их в руки артелей: механический проволочно-гвоздильный завод, фабрика металлических изделий, гребенная фабрика, текстильногалантерейная, парфюмерная.[10]
Производительность труда во многих артелях и кооперативных предприятиях 20-х годов была выше производительности труда государственной промышленности (по сопоставимому кругу мелких предприятий). Артели постепенно завоевывают мелкую промышленность. Всего в 1928-1929 годах в мелкой промышленности кооперировано 29,5% занятых. Процент кооперирования по районам с высокой концентрацией промыслов был еще выше: в Ленинградской области - 33%, в Иванове - 46%, в Московской области - 56%.[11]
В 20-е годы ведутся многочисленные разработки по научной организации труда, создаются специальные учреждения. П.М. Керженцев образует Лигу "Время-НОТ". Директор Центрального института труда (ЦИТ) А.К. Гастев провозглашает: "Развивай свои способности, тренируйся, совершенствуйся!.. Мы все время говорим: двигайся вперед, активизируйся, достигай!" В трудах ЦИТ и других исследовательских учреждений того времени делаются открытия, разрабатываются направления развития, к которым за рубежом пришли гораздо позже. Практически все направления западной науки о труде (гуманизации труда, производственной демократии, качества трудовой жизни и т.д.) в той или иной степени разрабатывались в 20-х годах. Однако большевистские экспериментаторы в области экономики и трудовых отношений практически не учитывали национальную специфику труда, национальные характеристики российского труженика. Они находились в плену ложных представлений, что "русский человек - плохой работник" и "лентяй", и основывались на наблюдениях за какой-то узкой группой рабочих, подвергнувшихся процессу отчуждения труда.

Директор ЦИТ А. Гастев выступал с докладами на тему: Трудовая культура
Тезисы
Лень и спячка - зараза России.
Трудовая паника - обратная сторона лени.
Надо бороться за равную трудовую выдержку.
Голая проповедь о приятности труда - дика и некультурна.
Надо прививать не "вкус" к труду, а тренировку.
Вход свободный.[12]

Можно ли называть ленью и спячкой тяжелый упорный труд десятков миллионов крестьян, кормивших всю Россию и позволявших вывозить часть сельскохозяйственной продукции за границу? Конечно, русскому крестьянину не хватало техники, а порой и умения читать и писать, но его земледельческое искусство, умение напряженно и споро работать не отрицается ни одним из исследователей крестьянства. Ни "вкус к труду", ни тем более "тренировку" крестьянину "прививать" не требовалось, ибо для подавляющего большинства из них труд был воспитяттной с молоком матери добродетелью.
Приведенные выше воззрения Гастева на "лень" и "спячку" трудовой России отражали непонимание им и многими большевистскими идеологами огромных ценностей традиционной крестьянской культуры труда.
В 20-х годах как чума продолжают развиваться симптомы отрицания народной культуры труда. Америка, американская техника, Форд, Тэйлор становятся моделью, предметом поклонения. Отрицание народной культуры всячески поощряется с самого верха. Даже Сталин говорит о сочетании "русского революционного размаха и американской деловитости". Уже упомянутый мною Алексей Гастев провозглашает: "Возьмем буран революции - СССР. Вложим пульс Америки и сделаем работу, выверенную как хронометр". Троцкист Л. Сосновский объявляет, что надо искать "русских американцев", людей, которые "умеют работать таким темпом и с таким напором и нажимом, каких не знала старая Русь". Дошло даже до того, что и некоторые псевдокрестьянские поэты начали воспевать Америку; Петр Орешин, например, писал: "И снится каждой полевой лачуге чудесный край - железный Нью-Йорк".
Возникают, по сути дела, бредовые идеи превращения сельского хозяйства в ряд гигантских фабрик с тейлоризированной организацией труда (агрогородов), в которых практически не оставалось места для применения ценностей традиционной крестьянской культуры.
На практике рассуждения о "лени и спячке" трудовой России были тесно связаны с теоретическими постулатами Троцкого о "культурном идиотизме" русского крестьянства - "смердяковской философии" презрения крестьянской культуры. "Культурный идиотизм" крестьянства считался фактом, не требующем доказательств, и применялся не только Троцким, но и многими другими политиками и культурными деятелями того времени. В частности, М. Горький неоднократно использовал этот "термин" в своих статьях.[13]
Вся государственная политика 20-30-х годов исходит из предпосылки, что крестьяне - люди второго сорта. Государство стремится выкачать из деревни как можно больше средств, постепенно лишает их права самоуправления, удерживая руководство деревней в руках люмпен-пролетарских и босяцких элементов.
Частное предпринимательство во время НЭПа носило искусственный и очень специфический характер.
Прежде всего - была физически уничтожена большая часть российских предпринимателей и купцов, а те, кто сумел выжить, осели за границей. Прирожденных российских предпринимателей в стране остались единицы. На их место пришли люди другого сорта и другого профессионального уровня. Как со знанием дела рассказывает тогдашний член Политбюро ЦК ВКП(б) Н. Бухарин: <Во время военного коммунизма мы русскую среднюю и мелкую буржуазию наряду с крупной обчистили... Затем была допущена свободная торговля. Еврейская мелкая и средняя буржуазия заняла позиции мелкой и средней российской буржуазии, вышибленной из седла в период военного коммунизма. Если были маленькие лавчонки, на которых было написано "Иванов", то потом появились в большей пропорции лавчонки, на которых написано "Розенблюм"... Своеобразное положение... заключается в том, что у нас в центральных районах, в центральных городах сосредоточена еврейская буржуазия и еврейская интеллигенция, переселившаяся из западных губерний и из южных городов>.[14] Трудовые ценности этого нового предпринимательского слоя (ни в коем случае его нельзя сводить только к еврейской буржуазии) были несколько иные, чем у дореволюционной буржуазии. Не всегда положительным было и отношение к качествам русского работника, что нередко вызывало национальные трения. Да и условия, которые были созданы (огромное налогообложение, ущемление в правах, неуверенность в будущем), совсем не способствовали честному предпринимательству. Поэтому в период НЭПа частная предприимчивость нередко превращалась в настоящее мошенничество.
Опасаясь потерять украденную у Русского народа собственность на промышленные предприятия, большевистский режим сдает их частным предпринимателям только в аренду во временное пользование, на условиях, оговоренных в арендном соглашении. Но собственником предприятия оставалось государство. Арендатор обставлялся множеством ограничений. Он не имел права ни продать, ни заложить арендованного предприятия. Арендный договор определял направление производственной деятельности арендованного предприятия, объем и ассортимент подлежащей выпуску продукции, долевое отчисление в пользу государства, размеры восстановления и обновления основных фондов, выполнение отдельных государственных заказов или переработку государственного сырья.[15] Всего к концу 1923 года в аренду было сдано 5,7 тыс. преимущественно мелких и средних предприятий,[16] арендаторы которых всячески образом пытались (большей частью безуспешно) "переиграть" большевистский режим. Однако для большинства "нэпманов" эта "игра" заканчивалась тюрьмой.
НЭПу приписывались особые экономические свободы, невиданные возможности для самостоятельного хозяйствования. На самом деле было не так - свободы были сильно урезанные, возможности ограниченные. Большевистский режим одной рукой открывал дверь, а другой мертвой хваткой душил частную инициативу. Политика на подчинение и контроль всей жизни страны особо проявилась в экономической деятельности. Большевики ликвидировали крестьянское самоуправление, передав власть в деревне пролетарским и босяцким элементам, ненавидящим настоящий крестьянский труд. Аналогичные процессы происходили и в артельном движении. Здесь лишение самостоятельности шло путем создания союзов и советов, которые начинали управлять артелями чисто административными методами, подобными методам, применяемым в государственной промышленности. Уже к 1927 году промысловые артели объединяются в союзы по производственному или территориальному признаку. Руководители Центрального совета союзов и многих артелей уже не выбирались демократическим путем, а "добровольно-принудительно" рекомендовались партийными органами. Самостоятельность, предприимчивость, инициатива снизу погибали от прикосновения к ним административной палочки назначенных сверху руководителей, думавших не о процветании артелей и союзов, а том, как бы угодить власть имущим.
Не в 30-е годы, а сразу после революции родился тип бесплодного администратора, совершенно независимого от народа и даже от результатов своей деятельности, но чутко улавливающего каждое слово, каждый намек вышестоящих "товарищей". Об этом типе советского администратора писал в свое время В. Короленко: "Есть два типа администраторов: один представляет простор всему, что закономерно возникает в жизни; другие полагают, что должно существовать только то, что насаждается и процветает под их непосредственным влиянием. Такие администраторы полагают, что даже растения нужно подтягивать из земли мерами администрации.
Большевизм за все берется сам, потому подходит ко второму типу. Закрытие демократических самоуправлений, попытка все сделать декретами и предписаниями без содействия общественных сил вредит даже лучшим начинаниям этого рода..."
Настоятельную необходимость изменения в государственном механизме, омертвляющем многие общественные начинания, понимали и наверху. На XV съезде ВКП(б), состоявшемся в 1927 году, председатель Совнаркома А.И. Рыков признался, что "необходимо изменить систему и метод работы наших организаций".