«Завтра».
Павел НИЛИН
Отступая под
ударами советских войск, немецкие изверги грабят население, жгут деревни,
расстреливают стариков, женщин и детей.
Из сообщения Совинформбюро
15 апреля 1942 г.
Петух не поет, а кричит на рассвете - голосисто, задорно и
весело, будто радуясь, что немцы не успели сожрать его.
Всю деревню спалили, а петух остался.
Под глубоким снегом, в предутренней темноте, хлопотливо
журчит ручей, пахнет прелым прошлогодним листом, землей, дегтем.
Но когда из-за леса поднимается солнце, вместе с ним
возникают, как страшные видения, одинокие черные столбы печей, обугленные
остовы каменных фундаментов, обрушившиеся и вставшие дыбом железные крыши.
И даже лес, поредевший, нестриженный артиллерией,
напоминает, что здесь совсем недавно ураганом прошла война.
Она сровняла с землей добротные русские колхозные избы,
изранила, искромсала, обожгла эту землю.
И петух кричит из-под земли, из прикрытой погоревшим
железным листом землянки, где живет теперь его хозяйка -старуха Зотова
Катерина Степановна.
Она потеряла мужа, двух сыновей, невестку и внучка,
замученных немцами, и по случайности сберегла только петуха, укрываясь с ним
в лесу, согревая его теплом своего старушечьего сердца.
Петух - последний живой свидетель ее былого семейного
благополучия.
- И с чего он поет, окаянный? - ласково и, пожалуй,
почтительно говорит она про него. - Пищи я ему никакой не даю, ведь ничего нету,
а он поет и поет. Природа у него, что ли, такая крепкая, веселая?
У петуха, наверно, и в самом деле природа такая. Но поет
он еще и потому, что подходит весна и он чует ее приближение в темном своем
подземелье, в узком логове, похожем на могилу.
Весна приходит в свои естественные сроки и на эти обожженные
земли, на эти места, которые теперь мы называем Западным фронтом.
Вот здесь, на желтом немецком столбике при дороге, как
будто совсем недавно еще была давно прибитая немцами табличка: "Nach Moskau"-
"На Москву".
Красноармеец из наступавшей части гневно сорвал ее, бросил
в снег. Потом, подумав, снова поднял ее, снова, но обратной стороной прибил к
желтому немецкому столбику и, не сильно грамотный, хмуря брови от напряжения,
старательно, большими буквами написал: "На Берлин".
Наша армия пошла дальше.
Но не все немцы, ставившие эти столбики на израненной ими
земле, ушли отсюда. Далеко не все. Из-под глубокого снега и сейчас еще
высовываются их ноги и руки, и заржавевшие каски.
У обочин валяются опрокинутые, разрушенные бомбой и
заметенные последней предвесенней вьюгой немецкие пушки, сгоревшие танки с
порыжевшим знаком свастики, изрешеченные пулями кузова автомобилей. И вдоль
широкого шоссе, за кюветами, тянутся длинной шеренгой бесчисленные немецкие
кресты, срубленные из наших юных, нежных березок.
Но в России еще много берез, и сосен много, и елей.
Ранним утром заморенная лошаденка, которая вместе с
хозяевами своими долго скрывалась от немцев в лесу, тащит из леса в деревню,
в колхоз, напрягая все силы, три огромных сосновых, остро пахнущих весной
бревна.
Не вытянуть бы их ей одной, если б в оглобли не вцепились
женщины, дети.
Всей деревней, всем колхозом помогая коню, они тащат из
леса эти три огромных бревна.
И притянут еще десять, сорок, тысячу, две, три, сколько
надо, чтобы восстановить деревню.
Плотник Злобин Антип Захарович, крепкий, сильный, жилистый
старик, скинув полушубок и поплевывая со страстью в ладони, берет топор и с
хрустом, ловко обтесывает бревна.
Немцы сожгли его избу, расстреляли у оврага его
единственного сына и его самого повели было на расстрел.
Но в самый последний момент из трех солдат, которые вели
его на тот свет, двух потребовало к себе зачем-то начальство, а одного немца
за околицей окружили бабы и слезно просили отпустить старика. Ведь это плотник-то
какой знаменитый, его и в Москве даже знают!
- Не губи его, ваше благородие! - умоляли солдата бабы. -Он
никому никакого вреда не сделал, не губи его, пожалуйста. Побойся греха. А то
мы тебя растерзаем...
Но немец не внял их просьбам, пугал их своим автоматом и
сердито кричал им, как собакам, какое-то собачье слово: "Цурюк!"
Тогда озорная крупная баба Степанида Любина бросилась на
немца сзади, свалила его в снег, и с немцем сделали то, что и обещали.
А Антип Захарович Злобин, человек действительно добрый,
несмотря на свою фамилию, незлобивый, низко поклонился бабам за спасение
своей души, поднял немецкий автомат и ушел в лес, к партизанам.
Теперь он обтесывает бревна, из которых будут строиться
новые колхозные избы, и на теплом предвесеннем солнце поблескивает его топор,
и летят пахучие щепки.
Около него, невдалеке, на развалинах колхозной школы,
поместил горн кузнец Барыка Михайло Осипович.
Хромой после немецкой пули, он работает, кует болты для
плуга, а у наковальни стоят его костыли. Но он, должно быть, забыл про них,
охваченный азартом труда, по которому давно истосковались душа и руки,
тяжелые, цепкие руки кузнеца.
Огонь озорно и яростно ворчит в горне. Осиротевший мальчонка
лет семи, Сережа Пехов, старательно раздувает мехи, гордый порученной ему
важной и ответственной работой.
Много надо железа, чтобы привести в порядок разрушенное
хозяйство. И железо надо найти самим.
У горна лежат остов фашистской пушки, половина танка и
тяжелая блестящая деталь бомбардировщика "Юнкерс-88".
Все это, с особого разрешения, приволокли сюда на себе
колхозные ребята-школьники. Все это кузнец перекует, починит плуги и сеялки,
наделает лопат и вил и подкует единственную уцелевшую в колхозе кобылу Люсю.
Весна все стремительнее наступает на эти места. Солнце
торопливо растапливает снег, гонит по канавам голубую воду и торопит кузнеца
и плотника, и другой колхозный народ.
Из Москвы в воскресенье приехали шефы-женщины - домашние
хозяйки и работницы. Они привезли с собой подарки, собранные от разных
неизвестных, пожелавших остаться неизвестными, людей.
Из землянки вылезла худенькая, с навеки испуганными
глазами девочка Нюра Петушкова. У нее теперь нет ни матери, ни отца, ни
старшей сестры. Их угнали немцы куда-то далеко! в завоеванный ими и еще не
отбитый нами Минск, что ли,' и Нюра живет в землянке со старушкой Бубиковой,
которой поручено пока наблюдать за нею.
Шефы привезли ребятам ботинки и калоши, и штаны с
рубашками.
Нюре достался пестренький ношеный пиджачок, он пришелся ей
в самую пору. Она надела его, прошлась в нем вокруг землянки, и впалые,
страдальческие щечки ее порозовели от счастья.
- Может, я девочку-то у вас заберу, - говорит добродушная,
закутанная в мохнатый платок домохозяйка из Москвы. – У меня их трое, все
мальчики. Ну, пусть четвертая будет девочка. Как-нибудь перебьемся. Муж у
меня печник, человек хороший, очень даже сознательный.
- Нет, - твердо ответила старуха Бубикова. - Председатель
у нас будет против этого несогласный. Девочка - она тут нужная. Она хорошая,
вострая девочка. Она только сейчас немножко заморенная, а потом она
поправится. Вы что ж думаете, мы вечно вот этак жить будем? Мы поправимся,
встанем на ноги. А как же, дорогая!
- Ну что ж, - сказала, чуть обидевшись,
домохозяйка из
Москвы, - как хотите. А я думала, девочке будет лучше у
меня. У нас все-таки квартира с газом, с электричеством!
Старуха Бубикова подозвала девочку.
- Желаешь, Нюрушка, с электричеством жить вот у
этой
тети?
- Нет, - решительно сказала Нюра. И, должно быть,
боясь
обидеть приезжую тетю, сейчас же прижалась к ней, поиграла
концами ее пухового платка и добавила: - Я никуда не хочу
уходить. Я тут хочу. Я за грибами тут в лес ходить буду.
Приезжайте, тетенька, к нам. У нас лес красивый...
- У вас в лесу покойники, - улыбнувшись,
сказала
москвичка. - Глядите, полный лес покойников немец
ких...
- А их не будет потом, - твердо сказала девочка.
- Покой
ников ведь потом закопают. И одни живые будут ходить.
Большое, тяжелое, страшное горе, постигшее взрослых,
постигло и маленькую, худенькую Нюру. Но как взрослые, занятые починкой разрушенного,
из гордости не плачутся и неохотно вспоминают о том, что случилось с ними,
так и девочка охотнее думает о завтрашнем дне.
Завтра еще будут бои, грандиозные и ожесточенные,
прольется кровь, сгорят еще новые дома, осиротеют еще многие дети. Но завтра
будет наша победа, обязательно будет, во что бы то ни стало.
В это верует всей силой сердец своих весь народ наш.
И весь народ работает на войну, на победу, на завтра,
которое встает и встанет из этих еще теплых пепелищ.
В полдень мы выезжаем из этой деревни на шоссе.
Автомобиль опять продвигается мимо длинной шеренги могил,
мимо березовых крестов, мимо оброненных в отступлении немецких касок, мимо
брошенных при поспешном бегстве немецких автомобилей, танков, мотоциклеток.
Враг прошел здесь совсем недавно - может быть, всего
неделю или несколько дней назад.
В двух километрах от деревни нас останавливает
заградительный отряд. Проверка документов. Дальше ехать нельзя.
Автомобиль уводят в укрытие, мы идем пешком.
Вдалеке, метрах в четырехстах от нас, по широкой, уже
источенной солнцем снежной целине, ползут вперед в белых маскировочных
халатах красноармейцы.
- Наверно, они учатся, - вслух думает шофер.
Да, может быть, учатся. И мы, остановившись, смотрим на
них.
Но странное дело - почему на ученье стреляют с той
стороны, почему пули свистят совсем близко и трепещут кусты при шоссе?
- Головы! - тревожно кричит нам кто-то невидимый
из кювета.
Мы наклоняем головы, потом ложимся.
Нет, красноармейцы не учатся. Они ведут бой. На целине столкнулись
русские разведчики с немецкими.
Впереди, всего в полутора километрах отсюда, находится
передний край нашей обороны
Война совсем недалеко ушла от выгоревшей деревни Але-ксеевки.
Вот уже хорошо слышны клекот и кваканье, и визг, и грохот
мин. И на снегу впереди вспыхивает красный огонь.
Но в памяти все еще стоит уцелевший от немца исхудавший
пестрый петух, который, несмотря ни на что, изо всех сил поет о наступающей
суровой и нежной русской весне. И в лукошко сыплется золотистое зерно,
которым скоро-вот как сойдет снег и уберут мертвых немцев - крестьяне засеют
обожженную землю, как засевали в прошлом году и в позапрошлом, и, может быть,
тысячу лет назад.
Апрель 1942 года |