* * *

Характер человеческий выступает в творениях древнерусского книжника в двух аспектах: либо как сам книжник хотел его представить - в его авторской "системе", либо как мы сами можем его реконструировать по сообщаемым этим книжником фактам - прямо и косвенно. Возможности "последнего аспекта неограниченны. Реконструкция эта может быть осуществлена и на основании литературных данных, и на основании документов. Не исключена возможность привлечения данных из области археологии, истории живописи или даже истории языка. Такова, например, попытка Б. А. Романова в его книге "Люди и нравы древней Руси" (Л., 1947) восстановить характеры некоторых людей XI-XIII вв.- Даниила Заточника, Владимира Мономаха, матери Феодосия Печерского и многих других, охарактеризовать круг интересов целых социальных групп древней Руси.

Литературоведа будет интересовать по преимуществу первый аспект, историка - второй. Литературоведа будет интересовать по преимуществу литература и авторская точка зрения, историка - реальная действительность и скрывающаяся за литературным произведением подлинная человеческая личность. Однако, поскольку литература не оторвана от действительности, а напротив, тесно с ней связана, зависит от нее,- грани между первым и вторым аспектами не так уж велики. Было бы неправильно игнорировать в литературоведении этот второй, "исторический", аспект. Между литературным стереотипом в изображении человека и стихийно проникающими в письменное произведение фактами реальной жизни, рисующими совсем иные, жизненно реальные характеры людей, лежало множество градаций. Летописец или автор исторической повести нередко более или менее сознательно отклонялся от идеалов феодального класса, от трафаретных приемов характеристики людей - то отдавая дань своим личным вкусам, то испытывая на себе воздействие народного творчества, то поддаваясь тем изменениям в оценке деятельности князей, которые возникали в связи с изменениями в идейных представлениях под влиянием местных особенностей социального строя. Именно на этой грани официального и неофициального рождались все отступления от господствующего трафарета, возникало то качественно новое, что, постепенно накапливаясь, двигало литературное развитие к новым методам изображения действительности.

Чем прочнее стоял писатель XI-XIII вв. на идеальных позициях феодального класса, тем прочнее входил в его произведение стереотип в изображении человека, тем консервативнее был он в своих идейных и художественных позициях. Но стоило писателю отступить от этих позиций, дав волю своим личным впечатлениям, неизменно отражающим какие-то особенности в его социальной позиции, проявить личное чувство к тому или иному изображаемому им лицу - и элементы (пусть незначительные) нового, менее традиционного и более своеобразного отношения к действительности проникали в его произведение.

Впрочем, индивидуальные интересы отражаются в литературных портретах лишь случайно. Идеал поведения порождался не индивидуальными вкусами, а социальным строем. Вот почему в различных областях Руси с различной расстановкой классовых и внутриклассовых сил мы видим некоторые различия в обрисовке идеала княжеского поведения. И эти различия также ведут к расшатыванию стереотипа в изображении человеческой личности. Характерно, например, что новгородские летописи слабо отразили образы князей. Это и понятно. Идеал существовал там, где он был необходим. В политическом же устройстве Новгорода князь занимал второстепенное место.

В новгородских летописях почти нет характеристик князей. Только об Александре Невском и Мстиславе Ростиславиче говорится с какой-то особенной значительностью, позволяющей думать, что новгородцы ценили их деятельность или что князья эти пришлись по сердцу новгородцам и летописцам. В сообщении Новгородской летописи о смерти Александра Невского есть и краткая оценка его деятельности: "Дай, господи милостивый, видети ему лице твое в будущий век, иже потрудися за Новгород и за всю Русьскую землю"¹³⁷.

Плач новгородцев по Мстиславе Ростиславиче рисует идеального князя, но идеального именно в понимании новгородцев, которое чувствуется только в оттенках, не приобрело еще законченного выражения, и понятно, почему: идеал князя входил в летописи из действительности, сами же князья, княжившие в Новгороде, следовали своим, общерусским идеалам княжеского поведения, и только новгородцы смотрели на них несколько иначе, чем в других областях Руси. Мстислав Ростиславич сотворил "толикую свободу новгороцдьем от поганых", освободил их от обид. На все стороны оборонял он Новгород от поганых, "поревновал" и "наследил путь" деда своего, новгородского князя Мстислава Владимировича. Был он "крепок на рати, всегда бо тосняшеться умрети за Рускую землю и за хрестьяны"¹³⁸. Он "подавал дерзость" воинам своими речами и от всего сердца бился за свою отчину. Был он "любезнив на дружину, и имения не щадяшеть и не сбирашеть злата ни сребра, но даяше дружине своей"¹³⁹. Русская земля не могла забыть "доблести его", а черные клобуки "приголубления его"¹⁴⁰. В этой характеристике лишь осторожно отобраны те черты, которые не претили новгородцам. Образ Мстислава Ростиславича только немного повернут в их сторону. Сильнее этот "новгородский поворот" чувствуется в Новгородской первой летописи в характеристике другого Мстислава - Мстислава Мстиславича. Этот князь уважал новгородские вольности, не вмешивался во внутренние дела Новгорода, был верен святой Софии, в которой лежало тело его отца, был храбр, понимал желания новгородцев и предоставлял им действовать по всей воле их.

Иной идеал княжеского поведения создался в верхах феодального общества Владимира Залесского. Характеристика Всеволода Большое Гнездо под 1212 г. частично повторяет характеристику Владимира Мономаха: "Сего имени токмо трепетаху вся страны и по всей земли изиде слух его... и бог покаряше под нозе его вся врагы его" . Но,.кроме того, этот некролог сохраняет и особенности чисто владимирские. В нем подчеркнута борьба Всеволода с боярством и его судебная деятельность: "Судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших и роботящих сироты и насилье творящих"¹⁴¹ . Во Владимире Залесском созрел идеал сильной княжеской власти, идеал этот впоследствии был подхвачен и развит Москвой.

В летописи, под углом зрения определенного идеала, создаются характеристики князей, отчасти по одной системе отбираются факты, но сами факты, непосредственно взятые из жизни, во всем их индивидуальном своеобразии, придают рассказу черты документальности. Этих черт в летописном повествовании появляется тем больше, чем менее официален летописец, чем меньше он связан задачей изобразить и истолковать события в свете определенной политической линии. И сама характеристика князя становится менее подчиненной идеалу, отражающему эту линию, если летописец говорит о князе лишь попутно, не ставя себе целью дать его обобщенный портрет.

С какой бы ясностью перед нами ни выступал стереотип в изображении человека, было бы неправильно сводить к нему всё летописное искусство в изображении людей. В летописи нет и двух князей, и двух положений, которые были бы обрисованы с полною одинаковостью. Феодальный идеал человека был прежде всего средством измерения людей, их оценки с точки зрения феодальной морали и феодальных норм поведения.

Люди, их поведение обсуждаются в основном с точки зрения того идеала, которому они должны соответствовать по своему социальному положению. Эти идеалы существуют в литературе, в летописи, но складываются они, как мы уже указывали, в действительности. Нормы поведения человека в феодальном обществе отнюдь не литературного, а конкретно-жизненного происхождения. В литературу эти идеалы поведения пришли из жизни. Этим идеалам стремятся следовать сами люди. Однако литература подчиняется им далеко не в такой мере, как люди. Так, например, Владимир Мономах подчинял идеалу княжеского поведения всю свою деятельность. Описывая свою жизнь - свои "пути" и "ловы", он создавал не литературный идеал, а жизненный. Он стремился создать о себе определенную славу, молву. Это стремление он, конечно, осуществлял в жизни в гораздо большей мере, чем в своих сочинениях. Этот идеал заставлял Мономаха отказаться от киевского стола, на который его приглашали киевляне, а Мстислава Удалого - добровольно проститься со своею дружиною тогда именно, когда она ему была больше всего нужна¹⁴², Андрея же Боголюбского - первым выезжать на стычки с врагом. Следуя этим идеалам, литература обращала внимание вовсе не на все стороны деятельности князей или кого-либо другого, а лишь на некоторые, особо важные для их оценки. Зависимые авторы и летописцы стремились изобразить своего князя наиболее соответствующим идеалу княжеского поведения.

И всё же летописец умел находить способы для изображения таких положений, которые с какой-то новой стороны показывали и самый идеал, и тех, кто от него отступал. Вот ослепленного Василька Теребовльского везут в телеге в бессознательном состоянии. В городе Звиждене попадья, приняв его за мертвого, сняла с него окровавленную рубашку и постирала ее. Очнувшись, Василько сказал: "Чему есте сняли с мене? Да бых в той сорочке кроваве смерть приял и стал под богомь"¹⁴³. Летописец нашел, следовательно, такое нетрафаретное положение и вложил в уста князя такие необычные слова, которые с наибольшей силой передали ужас преступления князей, противников Василька.

Мы отметили выше, что в исторической литературе XI-XIII вв. говорилось по преимуществу о деятельности тех слоев населения, которые влияли, по представлениям того времени, на ход исторических событий,- князей и духовенства.

Однако не только князья и духовенство из его высших слоев попадали в поле зрения книжника. Изображая борьбу князя за свою власть, летописец волей или неволей вынужден был говорить о боярах, оказывавших сопротивление своему князю. Рассказывая о стремлении юноши Феодосия к монашеской жизни, приходилось выводить и его мать - решительную, смелую, немного мужеподобную, с грубым голосом, драчливую, всегда готовую избить сына, заковать его в кандалы, только бы удержать около себя. Все эти персонажи освещены отраженным светом. Они выведены для оттенения главного героя. Но и через них в литературу также стихийно проникают черты реалистичности.

Психологическая наблюдательность в житейской практике древней Руси достигала большой тонкости, как об этом свидетельствует, например, письмо Владимира Мономаха к Олегу Гориславичу. Самый повод, по которому оно написано, не обычен: Владимир Мономах пишет письмо своему врагу Олегу Святославичу, предлагая ему примирение, после того как в сражении с войсками Олега погиб его любимый сын Изяслав. Это письмо написано с большим чувством достоинства, с полным сознанием сложности образовавшейся житейской ситуации. Оно преисполнено своеобразного лирического спокойствия, желания понять своего врага, чувством бесконечной скорби о погибшем сыне. Мономах готов понять и даже утешить убийцу своего любимого сына. При этом письмо старчески мудро и спокойно.

"Поучение" Владимира Мономаха поражает громадным запасом психологических наблюдений, обнаруживает почти поэтическое отношение автора к жизни. Выражение этого отношения в "Поучении" носит на себе следы влияния народной поэзии.

Именно этот источник выражения поэтического восприятия жизни выдает образ горлицы, тоскующей на высохшем дереве, который Мономах применил к вдове своего сына, прося отпустить ее к нему, чтобы оплакать вместе с ней сына, его свадьбу, ее первые радости: "А бога деля пусти ю ко мне вборзе с первым сломь, да с нею кончав слезы, посажю на месте, и сядеть акы горлица на сусе древе желеючи, а яз утешюся о бозе"¹⁴⁴.

Так обычная житейская практика вводит в литературу элементы реалистичности.

Летопись знает ряд жизненных положений, в описание которых больше всего проникали черты действительности, когда летописца привлекал не только официальный силуэт князя, но и его личная жизнь. К числу таких жизненных положений в первую очередь относится кончина князя. Последние дни и часы жизни князя летописец описывает подробно, придавая иногда значение всякой мелочи. Несомненно, что в таком отношении летописца к смерти нашли свое отражение общехристианские воззрения летописца. Однако, как бы то ни было, летописные повествования о смерти князей - самые жизненно-конкретные в летописи. Таково, например, повествование о смерти Святослава Всеволодовича, где не забыты, например, такие детали. Святослав Всеволодович, предчувствуя кончину, собирался поклониться гробу отца своего в Кирилловском монастыре под Киевом, но не смог, так как поп, хранивший ключи от церкви, отлучился. Передан и его разговор на смертном ложе с женою. Святослав спрашивает "отемневшим" языком, когда будет день святых Макавеев. Жена отвечает: "В понедельник". Святослав же говорит своей жене, что вряд ли доживет до этого дня: "О не дождочю ти я того"¹⁴⁵. В этом разговоре нет ничего исторически значительного. Он передан летописцем потому, что значительно было самое событие, с которым этот разговор был связан,- смерть.

Характерно также описание смерти князя Владимира Васильковича в Волынской летописи. Богатство, мудрость, речистость этого князя служат как бы контрастом его смерти, наводят на мысль о бренности всего земного. Так часто бывает в изобразительном искусстве: чтобы смерть производила впечатление настоящей смерти, нужно, чтобы и жизнь выглядела настоящей жизнью. Страницы Волынской летописи, рассказывающие о смерти Владимира Васильковича, натуралистически описывают развивающуюся болезнь (рак гортани), воспроизводят предсмертные распоряжения и переговоры, в которых принимала участие его жена-"милая Ольго". Изумительные речи Владимира Васильковича сопровождены живыми сценами. Так, например, Владимир Василькович посылает слугу своего "доброго, верного, именем Рачтьшю" к брату своему Мстиславу и просит передать ему, чтобы он ничего не давал после его смерти "сыновцу" - Юрию. Свою просьбу Владимир Василькович подкрепил выразительным жестом: он взял из своей постели пук соломы и сказал: "Хотя бых ти, рци, брат мой, тот вехоть соломы дал, того не давай по моемь животе никому же"¹⁴⁶.

Иногда мысль о бренности всего земного служит летописцу поводом, чтобы описать какое-нибудь из ряда вон выходящее, но не очень "официальное" событие. Так, например, летописец приводит шутку над бесплодными устремлениями Мстислава Ярославича овладеть Галичем. Некто Илья Щепанович привел Мстислава Ярославича Немого на Галичину могилу и сказал ему: "Княже! уже еси на Галичине могыле поседел, тако и в Галиче княжил еси"¹⁴⁷. Приводит летописец и рассказ о тщетности попыток боярина сесть на княжеский стол¹⁴⁸. Он подчеркивает случайность гибели Холма от пожара, вызванного неосторожностью некоей бабы¹⁴⁹. Рассказывает летописец и множество других случайностей, решавших судьбу князей: то князь пошутил и своей шуткой раскрыл заговор¹⁵⁰, то князь не был узнан под чужим шлемом¹⁵¹, то жизнь князя висела на волоске и была случайно спасена¹⁵². Описывает летописец и построение города, вызванное гаданием князя по Библии¹⁵³. Самые унижения Даниила Га-лицкого в Орде служат как бы обоснованием для своеобразного исторического скептицизма летописца: "О злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Руской земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны все, сын того ж не прия чести, то иный кто может прияти? Злобе бо их и льсти несть конца"¹⁵⁴.

Несомненно, что, описывая все эти "случаи", летописец нарушал собственную систему изложения, усиливая ими в своем повествовании черты реальности, иногда быта, и это в известной мере отражалось на изображении им действующих лиц.

Нарушался литературный стереотип и в церковной литературе XI- XIII вв.: в житиях святых, в частности в Киевопечерском патерике, и в проповедях. Однако в этой церковной литературе психология действующих лиц подчинена морали, назидательному смыслу произведения. Немногие психологически качества уловлены и преломлены в литературном произведении только через призму христианской морали. Церковь постоянно обращала литературу к психологической наблюдательности, но литературу в основе своей светскую, и в частности летопись, могла затронуть только отчасти.

Наконец, стиль средневекового монументализма в изображении людей нарушался в литературе и под влиянием народного творчества. Однако в этом последнем случае перед нами особый стиль - стиль, который мы рассмотрим в следующей главе.

* * *

Подведем итоги. В изображении людей историческая литература XI- XIII вв. следует идеалам, выработанным в феодальной действительности того времени. Она следует феодальным представлениям о том, каким должен быть представитель той или иной социальной ступени, какими должны быть сами феодальные отношения, и в основном сохраняет официальную точку зрения господствующего класса на всё, включаемое в литературу.

Интересы авторов-историков сосредоточены по преимуществу на самых верхах феодального общества. Больше всего внимания летописцы XI-XIII вв. уделяют князьям и духовенству. Первых они изображают в церемониальных положениях - с позиций подданных; вторых - с назидательностью, свойственной представителям церкви. Система идеалов, отразившихся в исторических произведениях XI-XIII вв., служит укреплению феодального строя, оправданию феодальных отношений. Они условны и схематичны.

Если мы присмотримся к тому, как строится в летописи образ того или иного князя, то должны будем прежде всего отменить, что образ каждого князя корректируется тем политическим идеалом княжеского поведения, который был признан летописцем. Летописец не создавал никакого нового своего идеала, а выражал те политические идеи|, которые ему полагалось выражать как подданному или вассалу своего князя. Его писательская позиция определялась его служебным положением, последнее же подсказывало ему и интерпретацию событий, и образ князя. Исходя из этих своих политических представлений, летописец оценивает князей, своих современников, то хваля их и приписывая им те качества, которые они должны были бы иметь, то отрицая в них всё положительное, как у врагов своего лагеря.

Рассматривая характеристики князей в летописи, мы легко заметим, что они сотканы не столько из психологических, сколько из политических понятий. Не характер князя отражен в его характеристике, а его деятельность, его поведение, его политическое лицо.

Летописец оценивает не психологию князя, а его поведение, при этом поведение  п о л и т и ч е с к о е  в первую очередь. Его интересуют поступки князя, а не их психологическая мотивировка. Характеристика того или иного лица в летописи имеет в виду прежде всего его поведение; внутренняя жизнь интересует летописцев XI-XIII вв. только постольку, поскольку она внешне проявляется в поступках, в определенной линии поведения. Храбрость, мужество - это прежде всего подвиги. Нищелюбие, лю бовь к церкви, к боярам, к дружине - это прежде всего поступки, поступки щедрости по преимуществу. Летописец не случайно пишет о том, что князь  "п о к а з а л  м у ж е с т в о  свое", "много пота  у т е р  с дружиною своею за Русскую землю", "братолюбием  с в е т и л с я"  или "славился" своими делами, нагнал страх на врагов, "прослыл" в победах и т. д. Внешний эффект поведения князя, "величавого на ратный чин", интересует летописца больше всего. Нет добрых качеств князя без их общественного признания, ибо самые эти качества неразрывно связаны с их внешними постоянными проявлениями. Вот почему летописец не знает конфликта меж-ду тем, каким на самом деле является тот или иной князь, и тем, каким он представляется окружающим. Доброму князю сопутствует добрая слава, дурному - дурная. Вот почему писатели XI-XIII вв. так часто и так много говорят о славе князя, о его общественном признании. Вот также почему литературный портрет князя всегда официален. Князь предстает перед читателем в "одеянии" своих действий. Он почти не раскрывается в своем внутреннем содержании. Летописец никогда не вступает в интимное общение с героем своего повествования, не входит в психологическое объяснение его поступков. Летописец - подданный и пишет о своем князе как подданный. Только о враге он пишет, что он совершил тот или иной поступок, движимый злобой, завистью, жадностью или гордостью (ассортимент психологических качеств я здесь невелик, анализ несложен) или побуждаемый к тому злым советчиком, послушавшись его дурного совета, дьяволом наученный или дьяволом соблазненный.

Следовательно, летописец не потому так скуп на психологические определения, что психология раскрыта для него только в самых общих своих основах, а потому, что раскрытие психологии не входит в его задачу,- он официален, несет свои обязанности писателя как своеобразную феодальную службу, пишет то, что ему следует писать по своему служебному положению, и сохраняет основательную дистанцию между собой и своим патроном. Писательский труд не стал еще первой обязанностью летописца, не придал ему хотя бы внешней независимости. Летописец сам осознавал себя прежде всего слугой князя и, не скрывая от себя, выполнял свой долг слуги, подчиненного или вассала.

Созданный феодальным классом светский идеал поведения феодала был вполне оригинален, точно разработан и по-своему монументален. Рядом с ним заметны следы и другого идеала человеческого поведения - идеала народного, подлинно гуманистического и подлинно самобытного. Однако подчиненная феодалам литература с трудом позволяет судить о нем. Изыскания фольклористов позволят, очевидно, ближе подойти к этому идеалу.

Так обстоит дело с  с и с т е м о й,  которую применяют к изображению людей летописцы; если же приглядеться к  и с к л ю ч е н и я м  из этой системы, то в них всюду заметно стихийное проникновение в литературу некоторых элементов реалистичности, точное следование натуре, действительности, появление в литературе любовно наблюденного и любовно переданного.

В разрушении феодальных представлений о личности только как об элементе феодальных отношений огромная роль принадлежала, как мы уже сказали об этом выше, народному творчеству.

Разрушению этому способствовало и то обстоятельство, что литература XI-XVI вв., как это мы увидим в дальнейшем, не знала вымышленного героя. Все действующие лица русских оригинальных произведений действительно жили, а не созданы только художественным воображением. Черты действительности могли поэтому особенно легко проникать в литературу. Реальные факты биографии способствовали сохранению реальных черт характера и препятствовали полному подчинению изображаемых лиц феодальному идеалу.

Однако переход от стихийного проникновения в литературу действительности к первым шагам нового, сознательного к ней отношения совершится не скоро: новое отношение к человеческой личности станет осознаваться самими авторами только с конца XVI-начала XVII в. Это - время, когда в литературе появятся первые изображения элементов человеческого характера.

В течение пяти столетий в русской литературе идет борьба проникающих в нее снизу реалистических элементов с идеалистической литературной системой. Система нарушается и вновь восстанавливается на новой основе. Неподвижная и инертная по самой своей сути, она, тем не менее, искусственно поддерживается извне официальной идеологией класса феодалов и его потребностями, различными на различных этапах исторического развития. Однако реалистические элементы проникают в литературу всё интенсивнее и, в конце концов, начинают осознаваться как явления нового и положительного характера и в XVII в. находят себе своего настоящего проводника - демократические слои населения. Все нарушения системы более или менее связаны с нарушениями официальной точки зрения господствующего класса. Следовательно, литература двигается вперед этими нарушениями. Ее развивает, в конечном счете, народ, хотя участие народа в развитии литературы кажется очень незначительным, внешне незаметно, с трудом определимо, скрыто под поверхностью, на которой массивно громоздятся застывшие формы системы, выработанной господствующим классом.

В принципах изображения человека изобразительное искусство XI- XIII вв. очень близко литературе. Стиль монументального историзма получил свое воплощение в искусстве с еще большей выразительностью, чем в летописи.

Искусство этого времени отвергало "суету мира сего" - мишуру украшений, декоративность, иллюзорное воспроизведение действительности и развлекательность. Оно стремилось простыми средствами выразить величие божественного, мудрость мироустройства и всеобщую символическую связь явлений. Торжественные здания храмов были лишены украшений, стены не штукатурились и обнажали непосредственную мощь кладки. Храмы являли простые и ясные в своих пропорциях сочетания больших объемов. Наружные стены храмов отчетливо свидетельствовали о внутреннем устройстве помещений: внешние членения стен "лопатками" - пилястрами - строго соответствовали членению храма внутри столбами. Стены завершались полукруглыми закомарами, отражая формы сводов, по которым, прилегая, лежала кровля. Величественная простота сочеталась с полным отсутствием стремления "обмануть" зрителя, иллюзорно увеличить размеры храма. И вместе с тем устройство храма символически напоминало об устройстве Вселенной и "малого мира" - человека. Антропоморфические черты храма обнаруживались в названиях отдельных его частей: глава, шея (барабан), плечи, подошва, бровки над окнами. Его устройство было ориентировано на страны света, а росписи напоминали о Вселенной, ее истории - Ветхом и Новом завете, о будущем человечества - конце мира и Страшном суде. Церковь стремилась поднять человека над суетными заботами дня и показать ему мир в его устройстве и истории, пронизывающую все иерархию явлений и событий.

Стиль росписей (и мозаик - в XI и XII вв.) строго соответствовал общему стилю эпохи. Изображения людей стремились передать их "вечную" сущность. Случайные повороты, случайные моменты были исключены из изображений. Христос, богоматерь, святые обращены к зрителю. Даже в сюжетных сценах они как бы показывают себя зрителям. Только ангелы как слуги бога могли быть повернуты в профиль к зрителю. Никогда не смотрели на человека бесы. Изображения служат молитвенному общению с прихожанами. Из этого общения исключена лишь нечистая сила.

Любой сюжет живописи был значительным, "историческим"; события изображались в своей кульминации, а иногда совмещали в себе несколько кульминирующих моментов, объединяемых в одно изображение.

Изображения сопровождались знаками: эмблемами лица, надписями, были легко обозримы и легко узнавались зрителем. Святой воин изображался с мечом и в доспехах, князь - на княжеском столе и в княжеской одежде, святитель - в святительских одеждах, мученик - с крестом в руке. Каждый святой легко узнавался по присущим ему знакам: форме бороды, лба, лысине и пр. Изображения были парадны, монументальны, в них не было ничего недосказанного. Расположение изображений соответствовало церковной иерархии и иерархии мироустройства.

¹ Пространная Правда, статья 26 (Правда Русская, т. //, М. - Л., 1947, стр. 344- 345).

² Пространная Правда, статья 24 (там же, стр. 341). Ср. в Краткой Правде статью 9 (там же, стр. 80-81).

³ Краткая Правда, статья 10 (там же, стр. 82-86).

⁴ Б.Д. Греков- Крестьяне на Руси. М., 1946, стр. 91-92.

⁵ Ипатьевская летопись. Изд. 1871 г., под 1177 г., стр. 409.

⁶ Архив Маркса и Энгельса, т. X, стр. 280.

⁷ См.; Ипатьевская летопись, под 1149-1154 гг.

⁸ Повесть временных лет, т. I. М.-Л., 1950, стр. 144: "Ростислава же искавши обретоша в реце; и еяемше принесоша и Киеву, и плакая по немь мати его, и вси людье пожалиша си по немь повелику, у н о с т и его ради". Здесь, очевидно, имеется в виду народный плач,- следовательно, и неофициальная летописная точка зрения.

⁹ Д.С. Лихачев. Повести о Николе Заразском (тексты). Труды Отдела древне русской литературы (ОДРЛ) Института русской литературы Академии наук СССР, т. VII, 1949, стр. 300-301.

¹⁰ Н.Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника. Л-, 1932, стр. 16-17.

¹¹ Ипатьевская летопись, под 1289 г., стр. 607.

¹² Ипатьевская летопись, под 1289 г., стр. 607-608.

¹³ Ипатьевская летопись, под 1229 г., стр. 507.

¹⁴ Ипатьевская летопись, под 1217 г., стр. 492

¹⁵ Ипатьевская летопись, под 1171 г., стр. 374.

¹⁶ "И еда Всеволоду Володимирка за труд 1000 и 400 гривен серебра, переди много глаголив, а последи много заплатив", - говорит о нем летописец (Ипатьевская летопись, под 1144 г., стр- 226). В противоположность Владимирке Всеволод Киевский роздал всё серебро "кто же бяшеть с ним был". Об ограблении Владимирком жителей Мъческа см.: Ипатьевская летопись, под 1150 г., стр. 289: "Они же не имея-хуть дати чего у них хотяше. они же емлюче серебро из ушью и с шии, сливаюче же серебро даяхуть Володимеру. Володимер же поймав серебро и поиде, такоже емля серебро по всим градом, оли и до своей земли".

¹⁷ В. Шимано в скип. Сборник Святослава 1076 года, изд. 2-е. Варшава, 1894. стр. 11. На это место "Изборникам обратила мог внимание Н. А. Демина.

¹⁸ Ипатьевская летопись, под 1176 г., стр. 408.

¹⁹ Ипатьевская летопись, под 1236 г., стр. 517-518.

²⁰ Ипатьевская летопись, под 1219 г., стр. 493.

²¹ Ипатьевская летопись, под 1219 г., стр. 493.

²² Ипатьевская летопись, под 1219 г., стр. 493.

²³ Ипатьевская летопись, под 1251 г., стр. 540.

²⁴ Ипатьевская летопись, под 1252 г., стр. 540-541.

²⁵ Ипатьевская летопись, под 1232 г., стр. 512.

²⁶ См., например: Ипатьевская летопись, под 1249 г., стр. 534: "И Лье ста на месте, воиномь посреде трупья являюща победу свою".

²⁷ Ипатьевская летопись, под 1140 г., стр. 217; под 1142 г., стр. 223; под 1146 г., стр. 233; под 1150 г. стр. 288 и мн. др.

²⁸ Ипатьевская летопись, под 1235 г., стр. 517-518.

²⁹ Ипатьевская летопись, под 1152 г., стр. 319.

³⁰ Ипатьевская летопись, под 1237 г., стр. 520; под 1240 г., стр. 522 и др.

³¹ Ипатьевская летопись, под 1219 г., стр. 493.

³² Ипатьевская летопись, под 1240 г., стр. 525.

³³ Интересные особенности передачи в миниатюрах Радзивиловской летописи ряда сюжетов, отражающих феодальную идеологию "с диаграммной четкостью" и "плакатной выразительностью" вскрыты в работе А. В. Арциховского "Древнерусские миниатюры как исторический источник" (М., 1944).

³⁴ М.Д. Приселков. История русского летописания XI-XV вв. Л., 1940, стр. 58.

³⁵ А.В. Арциховский. Древнерусские миниатюры как исторический источник. См. также рецензию Н. Н. Воронина на эту работу в "Вестнике Академии наук СССР" (1945, № 9).

³⁶ Памятники древнерусской иерковно-учительной литературы. Под ред. А. И. Пономарева, вып. 1, СПб., 1894, стр. 167.

³⁷ Ипатьевская летопись, под 1126 г., стр. 208.

³⁸ Ипатьевская летопись, под 1154 г., стр. 323.

³⁹ Ипатьевская летопись, под 1178 г., стр. 413.

⁴⁰ Ипатьевская летопись, под 1178 г., стр. 413.

⁴¹ Лаврентъевская летопись. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ), т. I, вып. 2. Л., 1926, под 1146 гг., стр. 313.

⁴² Ипатьевская летопись, под 1160 г., стр. 345.

⁴³ Ипатьевская летопись, под 1159 г., стр. 339.

⁴⁴ Ипатьевская летопись, под 1174 г., стр. 391.

⁴⁵ Ипатьевская летопись, под 1159 г., стр. 339.

⁴⁶ Ипатьевская летопись, под 1149 г., стр. 268; там же, под 1146 г., стр. 230.

⁴⁷ Ипатьевская летопись, под 1168 г., стр. 362.

⁴⁸ Ипатьевская летопись, под 1235 г., стр. 517-518.

⁴⁹ Ипатьевская летопись, под 1147 г., стр. 250..

⁵⁰ Ипатьевская летопись, под 1173 г., стр. 383 (о новгородцах).

⁵¹ Лаврентьевская летопись, под 1140 г., стр. 308. "Кияне же рекоша: "Княже! ты ся на нас не гневай, не можем на Володимире племя рукы възняти"". (Ипатьевская летопись, под 1147 г., стр. 243; ср.: там же, стр. 246).

⁵² Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.-Л., 1950, под 1214 г., стр. 53.

⁵³ Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.-Л., 1950, под 1214 г., стр. 53.

⁵⁴ Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.-Л., 1950, под 1215 г., стр. 53.

⁵⁵ Ипатьевская летопись, под 1147 г., стр. 245; под 1152 г., стр. 320.

⁵⁶ Ипатьевская летопись, под 1150 г., стр. 278.

⁵⁷ Ипатьевская летопись, под 1150 г., стр. 287.

⁵⁸ Ипатьевская летопись, под 1151 г., стр. 295.

⁵⁹ Ипатьевская летопись, под 1155 г., стр. 330.

⁶⁰ Ипатьевская летопись, под 1282 г., стр. 586.

⁶¹ Ипатьевская летопись, под 1149 г., стр. 272-273.

⁶² Н.Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника, стр. 36.

⁶³ Н.Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника, стр. 36.

⁶⁴ Лаврентьевская летопись, под 1237 г., стр. 467.

⁶⁵ Н.Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника, стр. 36.

⁶⁶ См. выше.

⁶⁷ Ипатьевская летопись, под 1148 г., стр. 257; ср.: там же, под 1150 г., стр. 276.

⁶⁸ Ипатьевская летопись, под 1185 г., стр. 434.

⁶⁹ Повесть временных лет, т. I, под 1075 г., стр. 131.

⁷⁰ Повесть временных лет, т. I, под 996 г., стр. 86.

⁷¹ Ипатьевская летопись, под 1172 г., стр. 376.

⁷² Ипатьевская летопись, под 1172 г., стр. 376.

⁷³ Ипатьевская летопись, под 1172 г., стр. 288, 290 и др.

⁷⁴ Ипатьевская летопись, под 1150 г., стр. 289.

⁷⁵ Н. Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника, стр. 60; ср.; там же, стр. 17.

⁷⁶ См.: Софийская первая летопись. ПСРЛ, т. V, вып. 1, Л., 1925, стр. 8 и 9.

⁷⁷ Лаврентьевская летопись, под 1169 г., стр. 358.

⁷⁸ Ипатьевская летопись, под 1178 г., стр. 411.

⁷⁹ О Льве Даниловиче: Ипатьевская летопись, под 1288 г., стр. 605.

⁸⁰ О Льве Даниловиче: Ипатьевская летопись, под 1169 г., стр. 367.

⁸¹ Н. Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника, стр. 26.

⁸² Лаврентьевская летопись, под 1125 г., стр. 296.

⁸³ Лаврентьевская летопись, под 1139 г., стр. 307.

⁸⁴ Ипатьевская летопись, под 1150 г., стр. 284; ср.: там же, под 1146 г., стр. 230-231.

⁸⁵ Ипатьевская летопись, под 1174 г., стр. 392.

⁸⁶ Например, Мстислав говорит Даниилу Романовичу: "А яз пойду в половиц, мьстив сор